Устами Буниных. Том 1. 1881-1920 - Страница 62
У Туган-Барановских паника. […] Уезжать им необходимо. Ее сын, юноша 17 лет, страстный поклонник Яна, слишком много наговорил против большевиков. Не сносить ему головы, если останутся в Одессе — донесут обязательно! Да и фамилия опасная. […]
О Варне рассказывают смехотворные вещи, — нужно чуть ли не полмиллиона, чтобы только высадиться!
В четыре часа у нас были Кондаков и Билимович, который сегодня же передаст бумагу о командировке Шиллингу и, кроме того, будет испрашивать разрешение на 25.000 руб. романовскими на каждого. После ухода Кондакова и Билимовича Ян поехал к Брянскому. […]
13/26 декабря.
[…] Были в Сербском консульстве: 5 франков или 10 динар за визу. Ян долго беседовал с консулом. По его словам, в Белграде очень тесно, но нам все же, вероятно, удастся устроиться. […]
Фронта почти уже не существует: это не отступление, а бегство. Офицеры возмущены на командный состав, что он не заставил буржуазию их одеть, что им не платят жалованья, и их семьи должны голодать. […]
Нилус и Кипен решили ехать в Сербию.
Вчера мы пили вино, Ян возбудился, хорошо говорил о том, что он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга. Что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее. Когда он говорил, то на глазах у него блестели слезы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, все это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира. Потом он иллюстрировал: — Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плэд. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.
Нилус был тоже грустен: «Вот играл в карты с Евгением и думал: все кончается, уезжаю заграницу, а вернусь ли?». Когда мы с Яном вчера убирались, он сказал: «Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание и кто знает, вернемся ли?»
Вчера же заходил к нам Никодим Павлович [Кондаков]. Билимович докладывал Шиллингу о командировке Н. П. и Яна и испрашивал разрешение относительно денег. Шиллинг сказал, что он ничего не имеет против, но все зависит от Совета. Вероятно, откажут.
Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное. Лучше Балканы. […]
15/28 декабря.
Ян нездоров: насморк, повышенная температура (38 ®).
Письмо от Назарова47 из Константинополя и Бурцевская газета, где определенно говорится, что Петлюра — немецкий агент. Есть и объяснение настоящей политики Англии по отношению к нам: существует или молчаливый или словесный договор между Германией и Англией. Немцы помогают большевикам завоевать Россию, чтобы завоевать ее для Европы. Если бы побеждала Добровольческая Армия, то она завоевала бы Россию для России, а это вовсе не на руку союзникам. Им выгоднее, если Россию завоюют большевики, с которыми будет легче обо всем договориться. А Деникину и Колчаку они скажут — сами вы не справились, а потому надо разделить влияние.
17/30 декабря.
[…] Была на приеме у Билимовича. […] Он актер. Стоял на вытяжку, ни один мускул лица не дрогнул во время приема. Два господина что-то говорили ему. Я следила из другой комнаты через стеклянную дверь. Меня принял стоя. Я пробыла у него минуты две. Он прочел письмо Яна и сказал, что будет в 3 часа у Кондакова. Вопрос шел о том, отправлена ли бумага французам, относительно проезда на пароходе и относительно ассигновки на командировку. Мне показалось, что дело безнадежно.
Была в пропаганде. Денег не дают. […] В 3 часа я была у Кондакова. Билимович сказал, что не знает о судьбе поданой бумаги. Я предложила, что съезжу к Брянскому. […] Билимович предложил довезти меня. И чем мы дальше ехали, тем он становился все любезнее.
В приемной Брянского я прождала с полчаса. […] Наконец, я была принята. […] Бумага уже послана французам, но прямо в Константинополь к де-Франси. Относительно ассигновок нет никакой надежды. Будто бы нет ни романовских, ни думских. Я думаю, что они просто не хотят посылать ни Кондакова, ни Яна, ибо они с ними не единомышленники, — все они из «Единой Руси», а «Южное Слово» только терпят. Им и Россию хочется превратить в «Единую Русь», а не в Великую Россию. Вот, в чем трагедия.
18/31 декабря.
[…] Говорят, в Клеве было 10000 офицеров, батареи и орудия стояли на горе. Можно было всех уложить. Но почти все офицеры бежали и защищали город всего несколько безумцев. […]
В Киеве люди, в страхе и трепете, молились о том, чтобы был туман, чтобы не замерз Днепр. Масса народу шла пешком с детьми, с котомкой за плечами. Острый со снегом ветер дул в лицо, и многие падали. На станции приходили голодные люди и не находили даже куска хлеба. Кидались в деревни, моля о хлебе, о ночлеге, но мужики захлопывали двери со словами: «Вы буржуи!» (Была З. П. Тулуп, которая все это рассказала.) […]
Ян был у английского консула, который принял его очень любезно. Виза на Батум будет нам дана. Обещал помочь с выездом. […]
20 дек./2 янв.
Весь вечер и полночи мы провели у де-Рибаса. Праздновали его день рождения, ему минуло 63 года. Все последнее время он жил в большой тревоге: старшая дочь с семьей бежала из Киева. Наконец, добрались до Одессы после 19 дней пути, испытав 3 крушения и обстрелы. Им пришлось идти 10 верст пешком и они бросили чемоданы, оставив только мешки за плечами. А в Киеве ими брошена квартира. Хорошо еще, что вся семья вместе — у них 2 мальчика подростка, очень милых. Сын де-Рибаса тоже неожиданно приехал из Кременчуга. Таким образом, у них был тройной праздник — все в сборе. В этом доме легко дышится, любовная атмосфера, все относятся друг к другу с большой нежностью. Все одарены от природы. […]
Александр Михайлович рассказывал, что несмотря на то, что он был в сильнейшей тревоге за детей, он все же решил праздновать этот день, и вдруг такая радость, он никогда не преклонял колени перед Творцом с таким чувством, как сегодня. […]
Ян говорил, что он любит Александра Михайловича за то, что он человек уходящего мира, в котором было так много прекрасного, благородного и настоящего. А грядущий мир ужасен и никогда не примирится он с ним. И что в настоящую минуту, накануне эмиграции, он чувствует минувшую жизнь так остро, что трудно передать. И речь Александра Михайловича, полубуддийская, полунеаполитанская, ему очень близка. […]
22 дек./4 янв.
Был у нас Ам. П. [Шполянский] за паспортами — может быть, и устроится проезд. […]
25 декабря.
Вчера отбыли в Болгарию Нилус, Федоров, Тухолка, Оболенский. Должен был еще Шумский, но он не мог войти на пароход. Петр Александрович был очень подавлен, очень волновался, почти ничего не взял с собой. Перед отъездом он вел очень рассеянную жизнь, точно боялся быть серьезным. Я рада за него, что он все же уехал. […]
Ян последнее время очень страдает. Ночью просыпается, с шести утра не спит. Он раздавлен событиями последнего месяца, не может понять, как все могло так быстро развалиться, где ключ ко всему. Оскорблен он и отношением властей к себе. Им с Ник. П. [Кондаковым] отказано в командировке, и всего нужно было для этого 50000 руб. […] Кроме того, их хотели втиснуть на «Витязь», без мест, и очень недовольны, что они отказались, […]
Возвращены наши паспорта из французского консульства с визой во Францию. Я снова твердо держусь за парижскую ориентацию. Может быть, это легкомысленно, но внутренний голос мне говорит, что нужно ехать именно туда. Балканы пугают меня больше. Будет теснота, бестолочь, претензии, а это хуже голода и холода. Да и болезней не оберешься. […]