Услышь мою тишину (СИ) - Страница 8

— Да… — я решаюсь, и жар заливает щеки.

— Колись! — Сорока устраивается поудобнее, приготовившись слушать.

— В общем… был один парень. — Я глубоко вдыхаю и мучительно выдыхаю. — И есть. Но мы больше не общаемся.

— И что же он натворил? — любопытствует Сорока, но тут же исправляется под моим гневным взглядом: — Ладно, я не прошу подробностей!.. Так как ты поняла, что влюбилась?

Он ждет, и я хватаюсь за спасительную рукоятку трости, собираясь с мыслями.

— Ну… я долгое время не знала, как правильно называется то, что я чувствую к нему. Просто мир становился ярче, когда он был рядом. Хотелось смеяться и плакать… Нравилось смотреть на него и слышать его голос, даже не вникая в смысл фраз. А говорил он всегда нужные слова, остроумно шутил, давал дельные советы, поддерживал. — Горло сдавливают слезы тоски и восторга. — Когда он был рядом, я чувствовала себя… странно. Я далеко не сразу поняла, что, возможно, влюблена. А потом…

— А потом?.. — напоминает Сорока, пристально глядя мне в глаза, и я выпаливаю:

— Да неважно. Мы давно расстались. После выписки из больницы я игнорю его и не читаю его сообщения.

— Стало быть, он тоже тебя любит?.. — предполагает Сорока, и я в ужасе вскрикиваю:

— Ты больной??? — Костяшки обхвативших трость пальцев белеют, страх опаляет все внутри: — Я же теперь инвалид. Монстр Франкенштейна! Посмотри на меня! Одна нога короче другой, на руках и на лбу заплатки, с ног содрана кожа… Я хожу с палочкой. Лол, я пенсию получаю!

Сорока сканирует мое лицо.

— Ну и что? — Он абсолютно спокоен. — Если парень продолжает тебя донимать, значит ему все еще есть что сказать тебе.

Он пялится на меня с безмятежной снисходительностью, и я всхлипываю:

— Он роскошный мальчик. Он не для меня. Все это больше не для меня и должно остаться в прошлом, черт побери!

— Ты не права! — Сорока качает головой. — Ты ни фига не права! Просто послушай, что я скажу тебе!

В предвкушении узнать хоть что-то о нем, я подаюсь вперед, двигаюсь ближе, любопытство и азарт оживают в груди, но тут же улетучиваются под сквозняком разочарования, потому что Сорока объявляет:

— Я люблю свою девушку! — Со смертельной скукой гляжу на него, но он упрямо продолжает: — Каюсь — раньше я велся на внешность, и Ксюху с первого взгляда не рассмотрел. Но однажды она засмеялась и… я забыл имя друга, находившегося рядом. Я видел только ее и тихо охреневал… Это было как вспышка молнии. В тот миг мне захотелось перевернуть реальность. — Сорока мучительно подбирает слова, и лицо его светлеет: — Блин. Вот представь: ты живешь в большом сером городе, ходишь по его грязным улицам, без перспектив, без денег, но внутри тебя бушует любовь. И ты чувствуешь себя невъе… кхм… очень крутым красавчиком, которому все под силу, а любое море — по колено. В драке ты бьешь точнее, убегаешь от ментов проворнее, учебники в шараге читаешь внимательнее, потому что тебе есть за что бороться. Есть что терять. Есть к чему стремиться. Ты уступаешь место женщинам в транспорте или переводишь бабушек через оживленную улицу, потому что хочешь, чтобы хорошего вокруг стало чуть больше. Хочешь, чтобы ОНА жила в мире, где добро обязательно победит. Да, я мало что могу, но я хочу, чтобы ее разноцветные волосы развевались по ветру, чтобы она вплетала в них свои колокольчики и смеялась так же, как тогда, в самый первый день. Чтобы была самым счастливым человеком на земле. Чтобы все ее мечты сбылись! И мне больше ничего не нужно. И дело не в каких-то ее или моих комплексах и предрассудках, не в том, красива ли она по общепринятым канонам… Я выбрал её. А она верит мне. Я никогда больше не посмотрю на других девчонок, потому что знаю теперь, что такое любовь. Любовь — это свет. Он дает надежду. И он сильнее смерти.

Сорока умолкает, погрузившись в неведомые невероятные воспоминания, солнечные лучи отражаются от белой футболки, делая ее нестерпимо яркой, и я отворачиваюсь. Глаза печет, легкий ветерок непривычно холодит щеки. Быстро провожу ладонью по лицу и обнаруживаю на ней мокрый след.

Я тоже чувствую этот свет — душа заходится, сердце замирает. Факт, что у Сороки есть девушка, больше не задевает меня. Я рада за них, счастлива от того, что такая любовь существует, а мне представилась возможность погреться в ее лучах. Посидеть рядом…

— Что, завидно? — Сорока поднимает хмурый взгляд и усмехается. — Но ты такого не достойна.

Я теряю дар речи. Жгучая обида вмиг вытесняет разлившееся тепло, перечеркнув любой намек на зарождающуюся дружбу.

Рукоятка трости вот-вот переломится под нажимом пальцев, я с трудом ослабляю хватку.

Он прав.

Насухо вытираю покрасневшие глаза и соглашаюсь:

— Я знаю. Об этом и толкую.

Сорока обреченно качает головой:

— Да не о том я!.. Ты слишком зациклена на себе и лишаешь любящего тебя человека права быть счастливым. Лишаешь надежды.

Растерянно моргаю и пытаюсь возражать, но он протестующе машет рукой:

— Сейчас ты скажешь, что шрамы — твоя веская причина тусоваться тут, в глухомани, динамить бывшего и корчить из себя страдалицу, пусть так. Но подумай на досуге — если чувак до сих пор не отказался от тебя, это что-то да значит, а? Не кивай на раны, не прикрывайся ими. Не решай за других… Знаешь, я сочувствую ему. Вот я бы никогда не влюбился в тебя. Не потому, что ты ходишь с палочкой. Просто ты не хочешь, чтобы тебя любили. — Он сплевывает, быстро встает и проходится вдоль берега.

А я остаюсь с открытым ртом и с осознанием. Я уродлива не потому, что на теле шрамы. Все гораздо хуже… И этого не спрятать.

Зеленые кроны, узловаты стволы, песчаный берег, поросший пучками травы, синее небо в сетке гибких ветвей — все приходит в движение, плывет и качается. Крупная дрожь сотрясает плечи — я беззвучно плачу, слезы искажают картинку яркого июньского дня.

Сорока, просунув большие пальцы в шлевки джинсов, в нескольких метрах стоит над водой.

Как же я ненавижу его сейчас!

Тело горит от чудовищной боли.

— Действительно, — с моих онемевших губ слетает чужой хриплый голос. — Жизнь и решения других людей не должны зависеть от меня. Ничто в этом мире и не зависит от меня. Я ничего не могу изменить, ничего не в состоянии исправить, и это ужасно. Я отстранилась от близких, оттолкнула их и заставила принять это… Но я просто… пытаюсь казаться сильной. И мне верят, ведь издалека не заметно, как обстоят мои дела. А на самом деле я жалкая. Ты понял это, как только приблизился. Я жалкая. Ну так пожалей меня?!

Последняя фраза отдается в висках, потому что я кричу.

Светлый смазанный силуэт быстро приближается, Сорока садится на корточки, и его шепот раздается над ухом:

— А при чем здесь я? Ты прекрасно знаешь, кто сможет тебя утешить. И ему наплевать на твои шрамы…

Я в ужасе мотаю головой.

Полный бред.

Паша продолжает писать мне лишь потому, что в очередной раз старается сохранить хорошую мину при плохой игре.

Но Сорока не затыкается:

— …А раны будут болеть всегда. Как напоминание, что ты жива. Ты жива!

Я кусаю губу, оборачиваюсь и натыкаюсь на растерянные синие глаза.

— Не обижайся… Сказал как есть, — оправдывается Сорока. — Я всегда говорю то, что думаю.

Он намеренно спровоцировал мою истерику, выволок наружу секреты и избавил от них, промыл мозги, сделав невыносимо больно, но мне по инерции хочется посильнее ударить в ответ.

— Эй, Сорока! Ну а твоя Ксюха… где она сейчас? — я улыбаюсь, приторно и поддельно, но проваливаюсь в черно-синюю пустоту его глаз и в панике иду ко дну.

Сорока отводит взгляд.

— Дома, в городе… — Он увиливает, и я напираю:

— А почему же ты тусуешься здесь, в глухомани? Прячешься от чего-то? Почему ты не в городе, не с ней?..

Над берегом повисает тишина.

В ушах пощелкивает, от пережитого волнения мерзкая холодная слабость расползается по конечностям, кровь отливает от лица. Я жду ответа, но Сорока резким движением смахивает надоевшую челку, встает и вновь отходит подальше. Разговор окончен.