Ушкуйники - Страница 12
– Энто кто там за дверью шебаршится? – раздался вдруг из-за двери глуховатый надтреснутый голос.
– Я, деда…
– Штоб тебя!.. Носок! Ишь, какая важная птица к нам пожаловала. А входи, входи… собачий сын. Давно духу твоего смердячего не чуяли в наших краях.
Низкая дверь отворилась, и приятели, согнувшись едва не в поясном поклоне (особенно Стоян), ступили в полумрак сеней. Впереди теплилась свеча, зажатая в руках хозяина избы, сбоку за загородкой копошились овцы (это стало понятно по запаху), а прямо над входной дверью в горницу, на перекладине, сидел здоровенный котище. Он почти растворился в царивших вокруг сумрачных тенях, но его зеленые глаза были пугающе огромными и светились как у домового.
Изба у Гудилы оказалась на удивление просторной. Видно было, что одновременно она служила ему и мастерской: под окном стоял верстак с инструментами, всюду лежали деревянные заготовки вперемежку со стружками, а над очагом висел небольшой котелок, в котором тихо булькало что-то дурно пахнущее и явно несъедобное.
Изба топилась «по-черному», но поскольку сейчас горели одни уголья, дыму было немного: он улетучивался в прорезанное в потолке отверстие. Когда же печь топили для обогрева жилища, дым в таких избах обычно висел под потолком, ибо ему не позволяли опускаться вниз воронцы[32]. Едкий дым хотя и выедал глаза, зато в дом, отапливавшийся «по-черному», не могла проникнуть никакая хворь: никто не простужался и не маялся животом. В избе Гудилы к очагу была пристроена широкая лежанка (видимо, изобретение самого хозяина), которая, судя по всему, служила ему не только для сна и отдыха, но и для прогрева старых костей.
– И где ж это тебя черти носили? – спросил дед Гудила, сверля Носка на удивление живыми для столь почтенного возраста глазами.
Ростом с Носка, дед отличался той же худосочностью и, несмотря на годы, был так же скор в движениях. Они даже лицом были схожи словно близкие родственники. Только у Гудилы седая борода доходила почти до пояса, а Носок по иноземному обычаю лицо брил. Отрастил лишь небольшие усы, как и Стоян.
– Далече, – уклончиво ответил Носок.
– Зачем пожаловал?
– С тобой повидаться…
– Ври, да знай меру! Тебе ведь в слободу путь заказан. А ну как словят? К позорному столбу поставят, плетями всю спину обдерут. Выкладывай все, как на духу! Не ходи вокруг да около. Мне недосуг тут с тобой баклуши бить.
– Деда, надыть мне спроворить два лука и стрелы к ним.
– По какой надобности? Только не лжесловь!
– Решил вот с дружком к ушкуйникам податься. А они безоружных не берут, – признался Носок.
– Тебе бы только разбойничать… И в кого только таким уродился? Вся твоя семья – Царствие им Небесное! – люди уважаемые: и ремесло знали, и на хлеб насущный честным трудом зарабатывали. Один ты как гриб-поганка. Кто в атаманах будет?
– Лука Варфоломеев.
– А… Достойный воевода… – Дед слегка смягчился. – Он из тебя дурь-то твою вышибет, с ним не забалуешь.
– Так ты поможешь, дедко? Я сам все сделаю, только пособи найти хорошую, выдержанную кибить[33].
– Ладныть, помогу вам… – Тут дед Гудила перевел взгляд на Стояна и сказал: – Парнишка ты вроде хороший. И как тебя угораздило связаться с этим негодным бахарем?
Стоян, стыдливо опустив глаза, промолчал. Дед тяжело вздохнул, надел фартук и повел Носка к верстаку. Стоян немного помялся, но видя, что на него никто не обращает внимания, присел на лавку, возле которой резвились ягнята февральского окота. Те боднули парня несколько раз, а затем продолжили свои игры, и вскоре Стоян, глядя на уморительные прыжки кудрявых барашков с пола на лавку и обратно, уже беззвучно смеялся, в силу природной стеснительности прикрывая рот широченной ладонью.
Тем временем Носок и дед Гудила, обсудив предстоящую работу, перешли от слов к делу. Для кибитей старый мастер выбрал грушу: ее твердая и вязкая древесина обладала большой прочностью, по многим свойствам превосходила даже древесину дуба, ясеня и клена, а по плотности и твердости приближалась к слоновой кости.
– Дичка? – поинтересовался, любовно погладив шелковистую поверхность заготовки, Носок, в котором проснулись воспоминания о ремесленном прошлом.
Он знал, что для кибити древесина дикой груши – самая лучшая. И оттого, что старик не пожалел для него столь ценного неприкосновенного запаса (луки из груши-дички Гудила делал лишь дорогим заказчикам; на Торг шли кибити попроще – из березы, вяза, клена, черемухи и яблони), у блудного подмастерья потеплело на душе.
– А то!.. – гордо ответил мастер.
– Сам сушил?
– Нет, сват Хват! – огрызнулся Гудила. – Ты бы еще спросил, кто мне эту дичку принес. Вишь, нигде не растрескалась! А я ить ее замачивал. Долго замачивал…
Носок молча кивнул. Конечно же он знал, что Гудила никому не доверит такие важные процессы, как вымачивание (для повышения твердости) и сушка заготовки для кибити из дички, тем более грушевой, просто очень хотелось поговорить с человеком, заменившим ему когда-то отца и мать. Именно сильная привязанность к старику и побудила его несколько лет назад наказать хамоватого заказчика, из-за которого дед Гудила потерял тогда покой и сон…
По настоянию мастера луки решили делать составными. Для большей прочности на внутреннюю сторону кибитей дед Гудила наклеил пластины из елового «кремля» – прикорневой части дерева, а на внешнюю – пластины из березы. Готовые части скрепили прочным и стойким клеем из осетровых пузырей, потом пропитали кедровой смолой, а места склейки стянули тонкими бычьими сухожилиями. Сам лук оклеили берестой, а чтобы он был более упругим, наклеили на его спинку жгут из лосиных сухожилий, предварительно расчесав их до тонких волокон.
Роговые накладки на концы лука решили не ставить: хлопотно, а толку мало. К тому же обычно ими отделывалось только оружие, предназначенное для знатных людей. Тетивы у Гудилы имелись готовые. Причем на любой вкус: из скрученной полоски сыромятной кожи, замоченной в крови зверя, шелкового шнура, скрученных стеблей крапивы… Старик остановил свой выбор на тетивах из лосиных сухожилий: он умел обрабатывать их столь искусно, что те служили очень долго и никогда не отсыревали.
Что касается стрел, то этого добра у деда Гудилы тоже хватало. А налучья и колчаны полностью изготовил сам Носок, освежив в памяти полученные в юности навыки. К сожалению, времени на «выдержку» лука не было. Хотя обычно любой заказной лук «дозревал» после изготовления в темном сухом помещении в течение года, а особо ценные экземпляры и вовсе выдерживались до трех лет. Считалось, что чем дольше «выдержка» лука, тем он лучше…
Однако не зря в народе говорится, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: приятелям пришлось провести у Гудилы четыре дня и четыре ночи. Спали прямо на полу, на охапке соломы, а будили их по утрам все те же шустрые баранчики: сначала облизывали сонные лица бархатными язычками, а потом начинали настойчиво бодать. Не привыкший бездельничать Стоян тоже нашел себе работу: за три дня перепилил и переколол все имевшиеся в хозяйстве старика бревна и дрова, после чего сложил их в поленницу высотой с малый храм. Успел также починить изгородь и навесить, как следует, дверь в избу.
Прощаясь, Носок сказал, пряча повлажневшие вдруг глаза:
– Ты это, дед… не болей… Вернусь – отблагодарю. А пока, прости, нечем…
– Глупости болтаешь, – строго одернул его дед Гудила. И неожиданно… обнял и перекрестил: – Храни вас Господь…
Почти весь день Носок ходил, словно воды в рот набравши. Стоян не тревожил приятеля: понимал, что тот прощается с чем-то крайне ему дорогим и важным. К тому же у самого на душе было тревожно. Знал потому что: жизнь ушкуйника – не мед. Если даже им повезет и их примут в ватагу, этого мало. Главное, вернуться потом в Новгород живыми. А еще лучше – живыми и с набитой серебром калитой. Эх, быстрей бы уж!.. Он с трудом дождался назначенного дня встречи, не переставая терзаться вопросом: что, если Варфоломеев забыл о данном им слове?