Ущелье трех камней - Страница 1

Тупое рыло «льюиса» слегка качнулось и застыло. Теперь, укрывшись за тремя большими красноватыми камнями, плотно перегородившими тропу, стрелок мог держать вход в ущелье под обстрелом хоть до ночи, благо патронов хватало. Арам Овсепян погладил вороненый ствол и слегка усмехнулся. Не нужно волноваться: от зажатой злости руки дрожат. А сбивать прицел совсем ни к чему.

Впервые за много дней ничто не мешало спокойно отдохнуть. Разве что пыль. Черная корка стянула потрескавшиеся губы, постоянно подталкивая отвинтить крышку фляги и сполоснуть рот. Но в этом не было смысла: сгусток в горле на миг отступит, чтобы тотчас вновь подкатиться к гортани. Да и воду следовало экономить. Что ж, пыль не пуля – стерпеть можно. В Ливии бывало хуже: мельчайший, почти мучной песок висел повсюду, забивал глаза, кровавым кашлем рвал легкие. И воду там подвозили лишь раз в три дня.

Ливия… Овсепян отчетливо услышал гул темно-синего прибоя, накатывающегося от горизонта и вгрызающегося в желтый песчаный берег. То и дело шум волн гас в коротком громе, а спустя мгновение за спиной Овсепяна, там где еще огрызалась в сторону моря батарея, взбухали высокие, распадающиеся в воздухе столбы. Итальянские крейсера стояли совсем близко от побережья, развернув элегантные, сияющие под ярким солнцем башни, и бортовые орудия с методичностью метрономов выплевывали оранжево-черные клубы. Прикрытые артогнем, к берегу шли вельботы, быстро увеличиваясь в размерах: уже ясно можно было различить вертикальные полосы на кормовых флагштоках. Люди с винтовками прыгали прямо в буруны – многие уже не вставали из пены. «Льюис», вот такой же, выталкивал короткие злобные очереди, вырубая экипажи вельботов, и Овсепяну не удавалось даже перевести дыхание, на миг оторвавшись от прицела.

Удержать форпост было невозможно. Это поняли даже темные новобранцы из недавнего пополнения. И потому они разбежались, спасая себя. Но это были турки, и им можно было заботиться о своей жизни. Овсепяну бежать было некуда. Побеги он – и майор Вахид Торлак скажет наконец давно приготовленную фразу: «Ну что ж, господа, армянин есть армянин!». Да, именно так скажет он в офицерском собрании, уже не опасаясь, что капитан Овсепян ответит ему пощечиной…

Солдаты в маленьких шляпах с петушиными перьями бежали, увязая в песке, на ходу стреляя из многозарядных винтовок, пляж был покрыт тихими бугорками в мундирах аскеров Его Величества Султана; оборона на этом участке триполитанского побережья пала… но пулемет передового расчета косил наступавших до тех пор, пока не щелкнул, выкинув последнюю гильзу, рубчатый диск. А потом победители окружили умолкшую огневую точку и один из них, ошеломленно глядя на кипарисовый крестик, выбившийся из-под ворота офицерского кителя, спросил на подпорченном французском: «Вы… христианин?!».

В дни плена итальянцы были весьма корректны с храбрым османским офицером. Отдельная каюта. Хороший паек. Вежливая охрана. И все-таки Арам Овсепян ощущал себя неким монстром, на которого случайные прохожие оглядываются с любопытством и даже определенной долей брезгливости. Полностью скрыть ее не мог даже судовой капеллан, шумный неаполитанец, интересовавшийся судьбами христиан Востока. Овсепян, впрочем, не обижался. Над миром расцветает двадцатый век; пусть не все еще поняли, что на смену старым понятиям идут новые, но в такое время каждый должен быть на своем месте. А для Арама таким местом была армия.

Ясное осознание выбора пришло еще в юности. Многомудрый город Дамаск, веками переваривавший веры, наречия и прочие условности, измышленные людьми, отнюдь не располагал к замкнутости. Все росли рядом; скверным тоном считалось помнить, какой веры придерживается сосед. О крови не говорилось вообще. Уважение проистекало от веса семьи в городе. Старший же Овсепян… О, когда затянутый в безупречный сюртук, в больших роговых очках и лаковых туфлях Овсепян-эфенди выходил на прогулку, с ним раскланивался даже мулла Омейядов! Кто же не знал в Дамаске, что без этого армянина почтенный старый вали не предпринимает никаких действий в вопросах торговли? От симпатий эфенди Овсепяна зависели судьбы многих фирм, имеющих филиалы в портах благословенной Сирии. Он, разумеется, не шел на сделки с совестью, но злоупотреблять и не было нужды: и французы, издавна почитавшие Дамаск воротами Марселя, и пунктуальные немцы, все более докучавшие французам, и шустрые, совсем недавно объявившиеся янки сами находили тысячи предлогов напомнить почтеннейшему Ваагну-эфенди о своем существовании, искренней дружбе и готовности к услугам.

Что и говорить, слово Ваагна Овсепяна имело вес. К пятидесяти годам, погрузнев и полысев, старик отвык от возражений. Возможно, именно поэтому он побагровел, узнав от сына о сокровенных мечтах, ставших твердым решением. «В армию? Прокляну!» – старый Ваагн мечтал о Стамбуле, о школе султанских драгоманов, о дипломатической карьере, наконец – а что?! – для отпрыска Овсепянов из Дамаска в Империи, слава Богу, нет закрытых дверей. И вот – горе отцам! – когда письма, кому надо, отосланы, и получены ответы, как и ожидалось, самые теплые – этот щенок Арам («Почему я его не порол?!») просится в армию!

В представлении Овсепяна-эфенди армейский офицер стоял в неписаной табели о рангах немногим выше босого полицейского у входа в канцелярию. Потрясенный отец держался за сердце. В ход были пущены все доводы и применены все разумные меры. Мать, бледнея, ломала руки. Но, в конце концов, дело старших – предостеречь. Если молодость упорствует, следует дать ей идти избранной дорогой. И к вечеру парон Ваагн пожал плечами и, все еще ворча, сел за бюро, писать новые письма. Ведь Араму, коль скоро мальчик стоит на своем, надлежало обеспечить место в таком училище, которое достойно славы рода дамасских Овсепянов.

…Странно, но лишь в последние недели, бредя по горным тропам, Арам Овсепян ощутил истинный смысл слов «зов крови». По сути, он никогда не знал Родины, хотя в доме с прадедовских времен было много Армении: гравюры, старые книги, хранящие высохшие, прозрачно-ломкие листья, стоптанные башмаки, в которых некогда прибрел в Сирию легендарный прапрадед Багдасар, основатель рода. С детства Арам слышал об Армении: о ней, полузакрыв глаза, рассказывал худенький, надрывно кашляющий учитель, о ее судьбах скорбели, собираясь порой за кофе, приятели отца. Но, заточенная в полуугасшие запахи, в вещи, давно ставшие просто символами, в громкие и общие слова, Родина вряд ли была для Арама чем-то большим, нежели красивая грустная сказка. Или сон, даже не собственный, а дедовский, полученный по наследству вместе с домом, фамилией и кровью.

Здесь, в ущелье, Армения была настоящей. Она матово розовела под лучами полуденного солнца, очень похожая на свои портреты, прикованные резными рамками к стенам дамасского дома. Но… там, в кабинете отца, Родина выглядела уютной, умытой и причесанной; даже скалы казались отшлифованными умелым ювелиром. На гравюрах совсем не было пыли. А истинная Армения оказалась сплошным шероховатым камнем, больно режущим ноги. И ее дыхание горчило; привкус дыма, мешаясь с пылью, давил грудь. Родина горела.

…Майора Овсепяна в полку любили. Не только как хорошего товарища, не напоминающего попусту о мелких долгах. Нет, общая приязнь основывалась на большем – на единстве помыслов. Совсем недавно, сокрушив престол, в Стамбул вошли младотурецкие части. Слова «Множество стран, но одна держава, множество наций – но единый народ!» разлетелись по улицам столицы, дошли до самых отдаленных вилайетов. Конституция влилась в жилы дряхлеющей Империи подобно игристому вину, будоража даже те сердца, которые, казалось, давно уже перегорели на костре несбывшихся надежд. Старики в кофейнях охрипли от споров. Молодежь была едина. Юные турки и армяне, славяне, греки и албанцы с восторгом повторяли имена революционных кумиров: Энвер, Талаат, Джемаль. И все чаще снова: Энвер! Время растило героев, и трон султана стал всего лишь дряхлым, хотя и ярким, символом единства народа Османов.