Урга и Унгерн - Страница 83
– Мне пора! Я оставляю Ургу завтра же!
Оссендовский и я поднялись со своих мест. Вдруг барон крепко пожал нам руки и добавил:
– Прощайте навеки! Пусть я умру ужасной смертью, но прежде устрою такую бойню, какой мир еще не видывал, – прольется море крови.
– Барон, а вы обещали, что поможете мне выбраться из столицы. Помните?! Я ведь должен попасть в Пекин… – пролепетал растерянный и перепуганный Оссендовский.
– Жамболон, подготовь отъезд господина Оссендовского. Дай ему денег, проводника и сопровождающих до Калгана, «ургу» для поездки я уже подписал. – Дедушка отвернулся от присутствующих, стараясь усилить драматизм, который чуть было не нарушил своими низменными репликами этот жалкий поляк.
Жамболон без слов вытолкал Оссендовского за двери и больше в юрту не вернулся. Я решил тоже потихоньку покинуть барона, чтобы не нарушать его горестных раздумий, сделал несколько осторожных шагов к выходу и внезапно был остановлен властным голосом генерала:
– А ты куда засобирался, Ивановский? – В голосе Унгерна не было никакого драматизма. Барон развернулся ко мне, неожиданно улыбнулся, предложил присесть и хитро подмигнул. – Как тебе спектакль?
– Несколько наигранно вышло, слишком много пафоса, на мой вкус. – Я старался понять, что происходит, но пока не мог.
– Для Оссендовского сойдет! Он такую театральность с заламыванием рук очень высоко ценит… С шаманами и цыганкой, на мой взгляд, удачно получилось…
– Цыганка меня не убедила совсем, она палку с кривлянием этим перегнула. Думаю, нужно было получше все отрепетировать, если вы хотели произвести на Оссендовского глубокое впечатление…
– Кривлянием? – Дедушка загадочно улыбнулся. – Ивановский, тут не было кривляния вовсе. Она правду сказала, да и шаманы тоже. Я скоро покину этот мир, тут нет совершенно никаких сомнений…
– Вы ей поверили? – Я был удивлен и окончательно сбит с толку.
– Ну разумеется, поверил! Зачем мне было вызывать предсказателей, если бы после их слов я мог на свой вкус выбирать, во что мне верить, а что с негодованием отвергнуть, обозвав враньем. Я остаюсь честен с собой и другими даже на пороге скорой смерти, которая скачет ко мне с далекого севера, стремительно сокращая расстояние… Хочешь гашишу?
Я утвердительно кивнул.
До вывода войск из Урги в поход оставалось всего несколько часов. Я держал в руках развернутый бумажный конвертик с порошком темулина и пытался решить, какое количество принимать в этих условиях. Рерих рекомендовал разделить содержимое на несколько приемов, чтобы добиться выразительной симптоматики и создать видимость прогрессирующего заболевания в течение пары дней… У меня двух дней не было. Не давая себе опомниться, я высыпал весь порошок в рот, запил специально приготовленным для этого чаем, смял пустой конвертик и бросил его в сторону. Некоторое время я прислушивался к своим ощущениям, не замечая никаких видимых изменений.
– Пришел в себя! Позовите Клингенберга скорее! – Женский голос звучал приятно, но испуганно.
Перед глазами плыли разноцветные пятна, и очень сильно хотелось пить. Я чувствовал тяжесть во всем теле, не мог двигаться, и мысль, вялая и беспредметная, вертелась в голове, не позволяя сформироваться во что-то выразительное и внятное. Клингенберг… Что-то далекое и едва знакомое…
Щебетание птиц за окном было таким громким, что вызывало непреодолимое желание встать с лазаретной койки и, сбросив на пол жаркое одеяло, выбежать к солнцу. На краю кровати сидел Войцехович. Поверх его синего тарлыка был накинут белый халат. Он рассказывал мне о том, как я провалялся несколько дней в бреду, поведал в красках, как триумфальным шествием выдвигались из города колонны унгерновских войск, описывал погромы, аресты и казни, которые сразу после отъезда барона учинил в городе Сипайло, упомянул о славном Жамболоне, положившем конец кровопролитию и усмирившем опьяненного вседозволенностью Макарку Душегуба.
– Леня, ты мне все это рассказываешь уже по третьему кругу… – Меня подташнивало, и голова кружилась от резких движений. – Скажи лучше, когда мне разрешат ходить? Мне пора приступить к своим обязанностям!
– Что вы, Кирилл Иванович! Клингенберг запретил вам двигаться, вы чудом избежали смерти, у вас был страшный жар, который не удавалось никак сбить, вы двое суток были на перепутье между смертью и жизнью. Прошу вас, полежите спокойно, хотите, я открою шире окна? Теперь в лазарете все равно никого нет, думаю, доктор меня не накажет…
Войцехович открыл настежь окна, и с улицы в душное, натопленное помещение ворвался свежий ветер, несущий с собой запах степных трав, веселые птичьи трели, ржание лошадей. Ощущение жизни наполнило унылые стены лазарета. Ну что же, если нужно, полежу еще немного. Опьяненный весенним воздухом, я закрыл глаза и незаметно для себя погрузился в состояние дремы, которая сменилась крепким и продолжительным сном.
Перед выпиской меня посетил Торновский. Он рассказал о том, как сам, раненный в голень, лежал на соседней койке около месяца тому назад. С теплотой отозвался о Рерихе, который все это время помогал его семье продуктами и деньгами, часто навещал полковника в госпитале, поддерживая морально. От своего ранения Торновский еще полностью не оправился, сильно прихрамывал на правую ногу и не выпускал из рук трость, на которую опирался при ходьбе. На папахе его была серебряная кокарда с двуглавым драконом, точно такая же, как у Вольфовича во время памятного вечера у Унгерна.
– Какая у тебя необычная кокарда, – заметил я как бы между делом.
– Да, теперь некоторым офицерам выдают именно такие, – ответил он уклончиво и сразу перевел разговор на другую тему.
После того как мое состояние улучшилось, я вернулся в штаб и погрузился в дела, впрочем с уходом Азиатской конной их почти не осталось. В штабе было непривычно пусто, он выглядел заброшенным. Я решил проверить содержимое сейфа, но старый шифр, как я и подозревал, не позволил мне открыть толстую стальную дверцу. Отправился в мастерские, надеясь там по возможности узнать о том, куда пропал Рерих и когда ожидают его возвращения.
В мастерских я встретил Лисовского. Он, как всегда, был погружен в работу над каким-то механическим агрегатом. Своим громким приветствием я вывел инженера из задумчивости, которая, судя по обращенному ко мне бессмысленному взгляду, была весьма глубокой. Некоторое время Лисовский стеклянными глазами смотрел сквозь меня, потом обреченно вздохнул и часто заморгал:
– Господин Ивановский, рад вас видеть!
– Не желаете пообедать со мной? – предложил я, уверенный в том, что Лисовский непременно откажется.
– У дунган? Давайте пообедаем, я тут почти закончил.
Лисовский, оказывается, знал лапшичную, в которой мы с Рерихом обсуждали вопросы, не предназначенные для чужих ушей. Похоже, Рерих сделал заведение чем-то вроде штаб-квартиры, где проводил тайные встречи не только со мной. Выходя из мастерской, Лисовский достал из стола какой-то конверт и положил его за пазуху, после этого надел на голову фуражку с красным околышем, на котором эффектно выделялась ярко сияющая на солнце кокарда с двуглавым драконом.
– Скажите, а откуда у вас такая необычная кокарда? – спросил я.
– А у вас разве такой нету? – удивился Лисовский, потом, видимо что-то вспомнив, умолк, и всю дорогу до лапшичной мы прошли в абсолютном безмолвии.
Заказали лапшу и разлили по стаканам чай. Я спросил своего ученого собеседника о Рерихе. Лисовский ответил, что, перед тем как уехать, тот оставил конверт для меня. Этот конверт был немедленно извлечен из-за пазухи и вручен мне. Я аккуратно разорвал желтую плотную бумагу по короткому краю и вытащил записку в несколько строк, набросанных наскоро почерком Рериха: «Ивановский, вынужден покинуть Ургу. Должно быть, больше не увидимся. С тобой свяжутся и объяснят, что делать. Тех, кому можно верить безоговорочно, опознаешь по кокарде. Немедленно прикрепи ее к папахе и до отъезда из города не снимай с головы! Рерих». Также в конверте находился плоский футляр прямоугольной формы. Открыв его, я обнаружил серебряную кокарду с двуглавым драконом.