Ураган - Страница 3

— Как Вера? — спросила Анна Андреевна.

Андрей пожал плечами. Взгляд его маленьких, острых — отцовских — глаз скользнул по лицу матери: она чего-то недоговаривала. Но один-два намека объяснили Андрею, что речь идет не столько об его отношениях с. Верой, сколько о нем самом. Очевидно, мать подозревает о его новой работе. Но, кроме отца, никто из домашних не знал, что Андрей ушел из института и «упаковался» в гиперзвуковую машину. Когда закончились испытания «МАКов» и аппарат «довели», Андрей был назначен командиром первой и пока единственной в ВВС эскадрильи «МАКов». Мать не могла знать ни о существовании этой эскадрильи, ни о том, что значит быть пилотом такого «МАКа», ни, наконец, о том, что он, Андрей, именно такой пилот и командир эскадрильи. Так чем же все-таки объяснить тревогу, не покидавшую ласковых глаз матери? Сколько лет в них жила боязнь за мужа! Потом пришел новый страх — мучительный, непреходящий — за сына.

— …Верочке лучше бы переехать к нам. Что ей сидеть одной?! — сказала Анна Андреевна.

Андрей бросил на мать вопросительный взгляд. Анна Андреевна повторила:

— Правда же, скучно ей…

— Скучно! — Андрей по-отцовски поднял брови. Его глаза сузились, и их холодный блеск — тоже «отцовский» — стал еще холодней. — Скучно?! А не в том ли все, что она сидит без дела? Пусть вернется на работу. Когда-то ведь бредила геологией.

Анна Андреевна покачала головой:

— Ах, Андрюша, Андрюша! По-моему, ты делаешь вид, будто не понимаешь, что с нею происходит. Поставь на минуту себя на ее место. Быть женой летчика, да еще такого, как ты…

— Что значит «такого, как я»? Ничего особенного: летчик, как все.

— А если даже «как все», — сокрушенно выговорила Анна Андреевна. — Мог бы ты сидеть где-нибудь в сибирской тайге, в экспедиции, будь Верочка летчиком, таким, как ты сейчас, а ты геологом? Мог бы ты уехать от нее?

Мать права — не уехал бы ни на день. И все-таки Андрей упрямо сказал:

— Может найти работу и здесь… Просто распустилась. Знаешь, чем кончится ее переезд к тебе? Станешь с нею цацкаться: кофе в постели, валянье до десяти, ни шагу пешком — в магазин, на дачу, к Милочке, к Вандочке… На австрийскую выставку, на вернисаж… Лучше не надо, мама. Если бы ты знала, с каким трудом я ее отучаю…

— И выходит? — Анна Андреевна покачала головой.

— Признайся, мама: чего недоговариваешь?

На этот раз Анна Андреевна отвела взгляд от глаз Андрея и снова медленно и грустно покачала головой.

— Все-таки было бы лучше, — повторила она.

И тут Андрей понял, чего недоговаривает мать. Когда-то, давно, она, бывало, осторожно заговаривала о внуках: ему с Верой пора иметь детей, все будет иначе.

Анна Андреевна, поцеловав сына, подтолкнула его к отцовскому кабинету.

Генерал Черных не любил показывать, что годы берут свое. Даже сыну. Когда Андрей вошел, отец быстро поднялся с дивана. Сухие мускулистые ноги ниже колен были туго обтянуты бриджами. С быстротой, присущей охотникам и разведчикам, генерал умел переходить от сна к бодрствованию — сразу, без зевоты и потягивания. Лишь помятая рубаха да брошенные на ковер сапоги выдавали то, что он только что спал.

Разговор завязался сразу:

— Ты заметил, что мать?..

— Ее беспокойство?

— Последние дни только и разговору, что о тебе: пора и утихомириться.

— Не понимаю…

— Что ж тут не понимать, — генерал насупился, — ей хочется, чтобы ты оставался на твердой земле, а не витал где-то там, — он повертел пальцами.

— А ты… ты тоже так считаешь?

— Речь не обо мне!.. Я даже застал ее как-то за чтением допотопной «Воздушной стратегии».

— А ты бы объяснил маме, — все с тою же иронической усмешкой сказал Андрей, — все воздушные стратегии приказывают долго жить. Не нынче — завтра отдадут нас ученым — будем изображать летающие лаборатории.

— И все-таки опять «летающие», — Черных снова неопределенно повертел пальцами. — Тебя все несет… туда. А матери хочется, чтобы ты тут… одним словом, ты меня понимаешь.

Веселые искры побежали в глазах Андрея.

— Нет, не понимаю. Скажи, в вашей молодости, когда стоял вопрос «быть Советской России или не быть», вы — ты и твои товарищи по партии, по революционной работе — просились вы сами на фронт, на самую важную работу?

— Эка сравнил! Шла борьба чуть не со всем миром.

— А разве тот мир снова не лезет из кожи вон, чтобы поставить вопрос «быть или не быть»? Какой половине мира быть? Так имеете ли право вы, старшие, не понять, почему и нам хочется туда, где всего трудней?

— Мать-то мечтала: увлекая тебя идеей учиться дальше, стать дважды инженером, засадить тебя в кабинет…

— Пусть и считает, что я все там же: просиживаю штаны над своей «думающей машиной».

— Хорошо, напомнил, — оживился генерал, — прочитай-ка мне как-нибудь лекцию: чего-то я не понимаю в кибернетике. Точнее говоря, в чем-то ей не доверяю… — И он щелкнул пальцами.

— Это ты от консерватизма, — сказал Андрей и, видя, как отец нахмурился, поспешил поправиться: — Надо понять: мы так основательно и стремительно изменяем материальную среду, что теперь для существования в ней надо переделывать самих себя.

— Ну-ну, — пробормотал генерал, — глупеющие старики и умнеющая молодежь? Знаний-то мы вам дали больше, чем могли получить сами. Ну, а что касается опыта, как у вас, молодых, дела?

— Год нашей жизни стоит ваших пяти.

— Вот как?! А не кажется ли тебе, полковник, что твое поколение несколько повышенного о себе мнения, а?.. Ладно, договорим как-нибудь, — скороговоркой закончил генерал. — Будь здоров, — и протянул руку.

По капризу архитектора передний фасад дома не имел дверей. Дом был длинный, в два этажа. Квартиры в нем были несколько необычны для Москвы: комнаты располагались двумя ярусами. Жильцы постарше (а средний возраст жильцов этого дома давно перешагнул за полстолетие), поднимаясь в свои мансарды, проклинали фантазию строителя. Зато у каждой квартиры был свой подъезд, а все двери выходили во двор, и даже самые ворчливые из престарелых жильцов радовались саду, разбитому во дворе.

Самый молодой из живущих в доме академиков — Вадим Аркадьевич Ченцов, охотно довольствовался мансардой, лестницей, садом, тишиной.

В мансарде Ченцова стоял полумрак. Тишина в ней казалась особенно полной и плотной от однообразного шума горелки. Голубоватый блик газового камина играл на стене. В его трепетном свете проявлялась то одна, то другая деталь картины, висевшей напротив камина: полоска едва синеющего на горизонте леса; заснеженное поле; чьи-то следы: глубокие и ясные на переднем плане, по мере удаления они делались менее отчетливыми. Словно кто-то уже не в силах был брести. Его еще не видно, но можно догадаться: он тащит свое обессиленное тело, оставляя борозду на заснеженном поле. И, наконец, голубой зайчик газового пламени падает на пятно, темнеющее там, где кончаются следы. В морозном тумане не сразу и поймешь, что это волк. Его голова безнадежно уперта в наст. Это конец — смерть в жестоком голубом одиночестве морозного тумана.

— Даже не завыл, — задумчиво пробормотал Ченцов. И тихо нараспев повторил:

— Не завыл… Понимаешь, Тимочка: не завыть из-за полной безнадежности.

Вадим Аркадьевич стряхнул ночные туфли и подобрал ноги на диван. Несколько подушек за спиной и под боком образовали теплое гнездо. Здесь Ченцов копил мысли. То ли лень, то ли боязнь спугнуть их мешала встать, подойти к столу, записать. Если под руку попадалась книга, журнал, газета, он на полях нацарапывал несколько знаков, формулу. А чаще бормотал что-то вслух.

— Эх, Тимоша, Тимоша… — задумчиво говорил Вадим Аркадьевич, уставясь на огонь. Его рука с длинными, тонкими пальцами лежала на пушистом загривке собаки. — Помнишь, как однажды я высказал сомнение: способен ли наш ускоритель дать то, что мы с тобой искали? Тебе не довелось видеть откровенного недоверия во взглядах моих почтенных коллег: «Идея выделить ядерный катализатор, живущий больше микросекунды, может, мол, родиться только в мозгу пустого фантазера!» И тем не менее частица «тау» родилась и совершит работу катализатора, будучи послана на расстояние, какое мы ей зададим…