Уникум Потеряева - Страница 2

В другой сидела Люська — машинистка, секретарь и бухгалтер. Кухня служила как бы помещением для отдыха, и архивом.

Несмотря на ранний час, на крыльце дожидались открытия конторы уже человек шесть. Мелита вскрыла опечатанную дверь, и люди сели на расставленные в узком коридорчике стулья. За столом она подкрасилась немножко, вынула из сейфа бумаги, бланки, большую прямоугольную и круглую печати. Заглянула Люська, сказала: «Здрасьте!» — и Мелита Павловна вежливо с нею поздоровалась. Она недолюбливала Люську: черт-те что, трясогузка, пигалица, а не женщина. Той было лет двадцать восемь; вся худая, нелепая, с жидкой прической. Жила где-то в комнатушке с трехлетней девчонкой Тонькой, неясно от кого прижитой. Порою на работе глаза у нее были красные, вид страдальческий, ее клонило ко сну, в закуточке попахивало перегарцем; Мелита Павловна, заходя, морщилась: ну вот, опять провела ночку с кавалером. И кто только на нее может позариться? Верно, какой-нибудь пьяный мужик, солдат, мелкий рэкетир, таксист или слесарь-канализаторщик. Хоть по работе она на Люську пожаловаться не могла: работала та скоро, без нареканий от клиентов. Понемножку стали притираться, привыкать друг к дружке. Как вдруг на прошлой неделе размеренный уклад немного покосился: на подаренный неким клиентом лотерейный билет Люська выиграла ни много, ни мало — электроутюг «Филипс»! Она узнала о том на работе, выпросив газетку с тиражом у кого-то из посетитетей, и Набуркина слышала радостный истерический крик, вдруг донесшийся из Люськиной комнатешки. Поспешив туда, узнала в чем дело и ужасно расстроилась, хоть вида и не подала, будучи дамой приличных манер. Было столько визга, крику, вздохов, излияний посторонним людям, что Мелита Павловна к концу дня совершенно измучилась. Вдобавок Люська успела выпить на радостях, и едва держалась на ногах. И девчонка Тонька, которую негде и не с кем было оставить, и мать таскала ее на работу, тоже бегала, что-то шумела, и тем усиливала непривычный беспорядок. Цепко обхватив начальницу руками, машинистка категорически сказала, что никуда ее сегодня не отпустит, а поведет домой, и там они еще отметят такое хорошее дело. Об отказе не могло быть и речи, и нотариус поплелась с нею, пьяной, в комнатешку на окраине города. Люська заняла у Набуркиной денег, купила две бутылки вина, и с ними они заявились. В холодильнике было пусто, нашлись только дрянные рыбные консервы. Откупорили их, и сели выпивать. Машинистка с двух стаканов совсем окосела, понесла бессвязную чепуху; Мелита сидела против нее строгая, бледная. В это время дверь без стука отворилась, и вошел большой лохматый мужик с измятым лицом.

— Люська, — крикнул он. — Ты чего, сявка? Без меня?! Чтобы это… в последний раз, ясно тебе?

Тут он увидал Мелиту, налил себе стакан вина, выпил, и сел близко к ней на диванчик. «Как тебя зовут, коброчка? Меня зовут Эдуард». Он обнял ее за талию, коснувшись рукой груди, и глаза его зверски сверкнули. Люська пьяно хихикала, Тонька ездила взад-вперед на велосипеде. «Какой ужас!» — подумала Набуркина, отшатываясь от страшного, грубого мужчины. Но он держал ее, придвигал ближе, и ладонь его скользила вдоль спины. Мелита напряглась вся, уперлась, вырвалась из его рук и убежала, забыв сумочку. Мужик пытался поспешать за нею, но Люська набросилась на него сзади, обхватила, залепетала, и тем задержала немного. Сумку она на другой день принесла, сказав с виноватым видом, что деньги из кошелька пропил тот самый Эдуард, которого, оказывается, звали Алик. «Как ты можешь вести такую жизнь, Людмила?!» — комкая ладони, гневно спросила Набуркина. Люська не ответила, только шмыгнула носиком. Везет же таким идиоткам, — покачала головой Мелита и отошла. Утюг «Филипс» ей тоже вовсе бы не помешал. Однако ей никто не дарит лотерейных билетов, как этой вот прости Господи.

Мелита нажала кнопку и произнесла:

— Прошу, в порядке очереди.

И, увидав ковыляющую к ней с бадогом старую бабку, поморщилась, ощутив даже головную боль: «Ну вот, опять то же и они же. Каждый, каждый, каждый день». О неблагодарная, тяжкая, невидная работа! Бабка же плюхнулась на стул перед нею, отдышалась.

— А напиши-ко мне, дочка, завешшанье.

— Говорите яснее, бабушка. Какое завещание, на кого, на какое имущество.

— Дак на дочь. Штобы она, значит, после меня все забрала. Все, што останется. Сколько есть. Больше не будет, а сколько есть. А уж чего нету, дак того нету. А сколь есть, дак пусть возьмет.

— Ну-ну! — остановила ее Набуркина. — Дочь законная ваша? Документы на то имеются?

— Ой, да ты боговая, што ли! — вскинулась старуха. — Ты говори, да думай! Я от своего мужика не гуливала. Другие-то гуливали, а я не гуливала. Покуда его в армию не забрали, — и не гуливала, и не думала. Она у меня законная.

— Тогда что вам даст завещание? Погодите, не перебивайте. Что оно вам даст? Ведь дочь и так является вашей наследницей. Умрете — все получит она.

— И завешшанья не надо?

— А что оно вам даст? Я же говорю: умрете — она получит все, как законная наследница.

— Много нету, — с достоинством сказала бабка, — а што есть, пускай возьмет. Сколь есть. Пиши, девка, завешшанье.

— К сожалению, бабушка, частные нотариальные конторы не оформляют завещаний. Ничем не могу вам помочь.

— Вот дак штука! И куда это мне теперь брести?

— В государственную.

— Ах ты, беда!..

«Так начинается день», — тоскливо подумала Мелита Павловна, когда бабка ушла — охая, жалуясь на ноги, власти, погоду, цены и непослушных будущих наследников. Она налила воды, достала успокоительные таблетки; принимая их, не обратила сначала внимания на вошедшего посетителя. И только посетовав автоматически: «Что за работа! Нервы и сердце, нервы и сердце», — разглядела, наконец, его, мостящегося на стуле этаким округлым, внимательным колобком.

Птица большими кругами поднималась над городом. Голуби с тревожным воркованием прятались по кустам, в листве деревьев, под стрехами. Орлиный глаз четко отмечал движение каждого, и посылал в мозг сигналы о предполагаемой добыче. Но сейчас птицу тянул зенит, и ей не хотелось возвращаться на надоевшую землю. Набрав большую высоту, она словно замерла на мгновение — только затем, чтобы сорваться вниз, набрать разгон и лететь в лишь ей известную сторону. Плавно шевеля крыльями, орел плыл под высокими облаками. Вертолеты и самолетики местных линий проходили ниже его, разными курсами, некоторые обгоняли, — только шум мотора, затихая, отдавался в чутких перепонках. Каменное оцепенение сменилось силой и инстинктом хищника; курицы, зачуяв его, со всех ног бежали под защиту своих растопырившихся, гневно квохчущих султанов. Иной раз добыча была столь соблазнительной, что орел скользил на крыло и сипел; однако гнало дальше, — и, выравниваясь, птица длила свой полет.

— У-а-гх! У-а-гхх! У-аа-гххх!

Глаза иногда покрывались мутной пленочкой; сетка дорог, тропок, огородов, межевых знаков, границ лесных зон, отпечатанная в мозгу на каждый момент полета чудесною картой, застывала в такие моменты, — открыв глаза, птица удивлялась, на чуткие нейроны ложился новый узор и полз там, полз нескончаемой лентой.

К полпути орел устал. Тогда путь его стал ломаным, и птичья хитрость пришла на помощь. Он планировал под пологим углом к земле, стараясь делать так, чтобы конец трассы пришелся под какое-нибудь облачко, — там мощный воздушный поток подхватывал его и возносил к серым, влажным разорванным ваткам. Орел лениво выходил из воздушного потока и шел к другому облаку. Так меняющимся, но верным курсом он приближался к цели своего путешествия: старому, большому трухлявому пню, источенному червями и прочей земляной живностью. Пень стоял недалеко от ведущего к реке обрыва — и, закрепляя, насколько еще был в силах, землю, не давал ей сползти вниз, подточиться вконец течением. Чистая неширокая река текла на юг, вся в кустах и травах по берегам, а вдали, если встать на тот пень, виднелось большое село с церковью, сияющей недавно подкрашенным куполком.