Уникум Потеряева - Страница 128

Ладно, пора идти. Может быть, все-таки удастся уговорить эту Тамарку? Хотя маловероятно: сын умер, она, конечно же, откажет.

В гости к прапорщику Поепаеву приехал Петр Егорыч Крячкин.

Сначала он уведомил его открыткой о своем визите, место же встречи наметил прежнее: все те же приснопамятные кустики за музеем, на берегу пруда.

— Ты, я слышал, наследство получил? — начал разговор эксплуататор наемного труда. — В урябьевский дом перебрался?

— Ну и что? — отвечал грубый Вова. — Тебе что за дело? Имею я право пожить, как человек? А то словно свинья в берлоге.

— Ты и там берлогу устроишь. Ладно, речь не об этом. — Он вытянул газетку и показал портрет Рататуя в траурной рамке. — Твоя работа?

Поепаев даже глазом не моргнул:

— С чего это ты взял? Что вообще за накаты, я не понимаю?

— Ладно отпираться-то! Что я — ребенок? Все же тут ясно и понятно: старый опер хотел отомстить за дочь. А сам он был старый, сырой, вяловатый — ему с Рататуем одному нипочем не справиться. А ведь там не один Рататуй голову положил, это-то уж мне доподлинно известно.

— Допустим, известно. Ну и что? Какая тебе посторонняя разница?

— Опять шуткуешь… Успокойся, мне ничего от тебя не надо.

Вот уже год Петр Егорыч использовал прапорщика как наемного киллера: подловил в глухой час безденежья и договорился. Помесячная зарплата плюс оговоренные башли за акцию. Пока Крячкину некого было отстреливать, но нужный человек всегда мог понадобиться; притом Вова сгодился бы и во многих других силовых операциях. Деньги шли через банк, встречались они редко и не на людях, и сегодняшний приезд хозяина удивил и насторожил опытного Вову. Он выпил пива из банки, и принялся ожесточенно ломать сухую тарань.

— Если ты меня сдать хочешь, — сказал он, — то бесполезно. Никаких концов не найдут. А тебе, скарабей вонючий, я лично шею сверну, как гусаку. Устраивает перспектива?

— Одно только скажи: зачем тебе это надо было? Заплатить этот отставник тебе все равно не мог, его возле денег никогда не видали… На девку грешил — дак у нее тоже, оказывается, кавалер был, за ней следом сгинул… Ну дак признайся: какой тебе в этом деле был интерес? Или вы заранее на этот дом сторговались?

Не оборачиваясь, Поепаев схватил его за рубаху, выдрал из куста и поставил перед собою.

— Ты вот что… ты не шути, понял? По деньгам все меришь, кабан сраный? Присягу мою во сколько оценишь? Разговор за бутылкой с хорошим человеком? Девичье ласковое слово? На хрена ты сюда явился, скарабей? Что за сучье толковище развел?! Дождешься, раздавлю!..

Давно уже с Петром Егорычем не обращались столь бесцеремонно. Он перетрусил:

— Да што ты, мил-человек! Туда ему и дорога, Рататую треклятому, вместе с его шестерками. Только это, вишь… интерес у меня с ним был, а ты его оборвал.

— Ну и обойдешься.

— Может, еще не все пропало. Ты бы помог мне, служивый. За мной не пропадет.

— А что такое?

— Там картину украли, помнишь? Из-за нее весь сыр-бор и разгорелся, ты ведь в курсе?

— Так… — насторожился прапорщик. — Говори, я слушаю.

— Вот я и думаю: неужели все оборвалось? Ушли люди на тот свет — и дело с концом? Больно простой при таких-то раскладах жизнь получается.

— Может быть, и не с концом. Может быть…

— Неужели?! — радостно хрюкнул Крячкин. — Золотом осыплю!..

— На хрен мне твое золото. Памятник на одну могилку поставишь. Большой, красивый, как я закажу.

— Дак конешно, конешно!..

— Ты не крутись, не топай. Тут жуки-рогачи могут ползать. Осторожно… пошли давай!..

В густых сумерках, когда убрался уже народ с улиц, они вошли в дом покойного майора. В избе было на удивление чисто: Вова мог поддерживать порядок, когда хотел. Лишь на урябьевском столе лежали папки, бумажная рухлядь.

— Не доходят руки до этой макулатуры, — сказал Поепаев. — Только захочу приняться, и рукой махну: а, пускай еще чуток побудет, как при нем! Хотя что ж — все равно придется выкидывать, сжигать…

Петр Егорыч похмыкал, поперекладывал папки; вдруг, ухватив одну, стал перебирать желтые листы. Это была рукопись Фильшина, полкового разведчика Ивана.

— Ну, брат! — сказал Крячкин. — Кто бы подумал: целый мемуар!..

— Что, знакомый?

— А то!.. Мы с ним большие дела крутили. Он ведь тут главный мафиозо в районе был, его и в области, и в других местах знали.

— Ты скажи! И была ему нужда про эту войну писать? Меня вот не засадишь, хоть я и тоже много белым светом намутил.

— Поди узнай! В нем всего много было. Не сравнишь с этими Рататуями. Скромно жил, а миллионами ворочал. Его партийцы и посадить хотели, чтобы он с ними делился, а он им только кукиш показал. Сколько лесу мы с ним загнали — это ужас! Нефтью сырой торговали. Подпольных мастеров на бытовке держали. Я два раза срок тянул, а он — черта с два! Помер вот, и куда деньги ушли — попробуй, догадайся! А ведь он все мог. Захотел бы уехать — укатил бы хоть на край света, хоть в Австралию! Это теперь коммуняки врут, как сивые мерины, что при них порядок держался: деньги и тогда в любые стороны замки отпирали. Ну почему вот ему нравилось жить, как все, на эти гребаные ветеранские собрания ходить, правду-матку о войне рубить, с тамошними обалдуями-трибунальцами цапаться? Ходил в затрапезе, ел, что и все… Ох и любил, помню, рассказывать, как в разведке служил…

— Я тебе на это что, Егорыч, скажу: для настоящего преступника лучше, чем в разведке, места на войне не найти, он в ней настоящий кайф ловит: чтобы тайком, втихаря, с ножом, да пустить кровяку своей рукой… Да и жизнь у них вольнее, чем у обычных солдат, жратвы больше… Ты верь мне, я этой публики повидал, сам, хоть и недолго, таким был…

— Да… интересная жизнь! Я хоть усадьбу строю, работников держу, а он и того не успел. Интересно, чем бы он сейчас занимался? Ладно, не станем больше болтать. Что ты мне показать-то хотел?

Прапорщик извлек из ящика стола плотный большой конверт, протянул:

— Читай.

В конце июня — начале июля революционного 1917 года, после неудачного наступления Юго-Западного фронта под Львовом, солдатские массы под влиянием агитации большевиков стали уничтожать офицеров, прихвостней буржуазии, втыкать штыки в землю и возвращаться по домам. В их числе вернулся и я, в родное село Потеряевка, Маловицынского уезда, Варваринской (теперь Емелинской) губернии. Но этому предшествовал один эпизод. Некоторые солдаты, в том числе и я, решили заехать в Петроград, чтобы уяснить, какой линии держаться. Были на нескольких митингах, видели Керенского. Нам посоветовали зайти в военное министерство, там нас принял сам министр Савинков, и выдал документы, с печатью и своей подписью, что мы являемся солдатскими уполномоченными и нам следует оказывать всякое содействие в искоренении наследия проклятого прошлого. Вот с этой бумагой я вернулся домой. В волостной управе царили еще старые порядки, и пришлось ее сильно потрясти, чтобы наступило понимание момента. Но тут власть взяли большевики, кто-то, видно, донес им, что я везде фигурирую с бумагой, которую подписал злейший враг мировой революции. За мной приехали представители Маловицынской ЧК, арестовали и увезли в уезд. Там меня оформили в арестное помещение, где я просидел больше месяца. Народ там менялся быстро: кого расстреливали, кого отпускали домой, третьего пути не было. А со мной, видно, не знали, что делать, ведь я вел активную борьбу с сельской буржуазией и экспроприировал ее в пользу бедняцких масс. Так что постоянных обитателей арестного на протяжении того месяца было два человека: я сам и бывший владелец имения Потеряевка Виктор Евгеньевич Красносельский — мною же, кстати, и арестованный сразу после прибытия в деревню, как матерый буржуазный гад и представитель класса, подлежащего уничтожению. Но он так и не вспомнил меня, так как пребывал в ослабленном сознании. Он был с виду безобидный, всем старался помочь, но очень не любил, когда кто-то шутил над ним или смеялся, просто приходил в бешенство, и его успокаивали любыми способами. Но я старался не давать его обижать, а поскольку был старожилом арестной и к тому же солдатом, это мне иногда удавалось. И он это почувствовал, со своей стороны, и стал держаться ко мне ближе, вступать в разговоры. У него было хорошее образование, он знал языки и много фактов. Только, как я говорил уже, сознание его было ослаблено, он перескакивал в разговорах с одного на другое, забывая, что говорил раньше. Главная его тема была, что он разгадал тайну какого-то клада, и ему надо найти картину, чтобы вызвать заключенный в нее огонь. Я смеялся сначала над этими барскими предрассудками, но, поскольку время девать было некуда, выслушивал его. Потихоньку да помаленьку, раз за разом, я ухватил суть его рассказа, вот в чем он заключался. Мол, когда-то в Потеряевке, еще до Отечественной войны 1812 года, у его предков был крепостной художник, нарисовавший удивительный портрет дочери тогдашнего помещика. На этой картине он изобразил еще огонек, который светился, как живой. И вот художник и помещичья дочь влюбились друг в друга. А барин когда узнал об этом, его выпорол на конюшне, а ее выдал замуж за нелюбимого человека и отправил из Потеряевки. Художник повесился, барышня умерла через год при родах, а старый барин ушел на войну. Когда он вернулся, его замучила совесть. В последний день он искал могилу художника, потом ночь провел в низине рядом с Потеряевкой, и охрана никого к нему не пускала, а наутро они вообще все исчезли, вместе с драгоценностями, хранившимися в помещичьем доме. Когда я спрашивал, в какую примерно сумму их можно оценить, Виктор Евгеньевич только пучил глаза и разводил руки, показывая, что богатство было огромное. И вот он всю жизнь посвятил тому, чтобы разгадать его тайну. Разгадать-то он ее как бы разгадал, но до клада так и не добрался, потому что не смог найти ни одной картины, а их было три: сам портрет и две копии. Портрет пропал вместе со старым барином, а копии тоже исчезли по разным местам, он так и не успел установить, каким именно. Оказывается, чтобы найти решение, надо было размотать еще одну сторону жизни того художника, фамилия его Кривощеков, у нас в Потеряевке жило много Кривощековых. Но к Кривощековым это отношения не имеет, а имеет отношение к Буздыриным. Оказывается, этот художник в то же время, когда занимался своим прекрасным искусством и обалтывал помещичью дочь, жил с солдатской вдовою Акулиницей. И имел от нее дочку Фетиньицу. Наверно, из-за того и порол его барин, когда тот сунулся в его родительские сады! Но после войны он уже искал только прощения, потому что чувствовал себя виноватым. И вот он нашел этих Акулиницу с Фетиньицей, и отдал им колечко с зеленым изумрудом, как подарок и память о художнике Кривощекове. Мол, колечко это привезено Кривощековым из Италии, работа искусного тамошнего ювелира, и подарено было его дочери как знак любви, и его нашли в ее кулаке, когда она умерла. Он очень просил хранить его, никому не отдавать, и поведал, что кольцо это хранит тайную связь с местом, где он закопал портрет покойной Наденьки Потеряевой. Что только с помощью кольца огонек приведет к тому месту. И вот-де он, я имею в виду Виктора Евгеньевича Красносельского, узнав через потомков Фетиньицы, где хранится кольцо, выкрал его и может в скором времени стать владельцем несметных богатств. А потом они перейдут к дочери, которая якобы является революционеркой, а поэтому будет владеть ими на полном основании. «Это-то вряд ли, — думал я, — пусть только попробует вернуться, шпокнут по одному только признаку сословия». Тоже мне, революционерка! Помнил я ее по детским годам: худая, высокая, все пыталась нам объяснять что-то умное, а мы, ребята, смеялись над ней доупаду. В революцию надо уметь твердо держать прицел и колоть штыком разных врагов, а не заниматься болтовней.