Ундервуд - Страница 8

– Не было таких планов.

– И как ты намереваешься уцелеть в этой заварушке?

– Что значит – как? Мы ведь не какое-нибудь африканское племя представляем. У нас, если ты не слышал, самая мощная армия в Европе!

– Даже так? – мой собеседник почему-то заулыбался после этих слов. – Хочешь печенье? Мои сестры так меня им нагрузили в дорогу, что я, сколько ни старался, все никак не могу раздать до конца.

– Что? – он слишком резко поменял тему, и я не сразу понял, о чем он. – Нет, спасибо. Ты не хочешь говорить о войне?

– Не хочу, – честно признался Джон.

– Почему?

– А зачем? О войне нужно говорить, сидя в пабе с кружкой пива. И наоборот: держа в руках винтовку, лучше вспоминать о мирной жизни.

– И все же мне было бы интересно услышать о том, что ты думаешь по поводу всего этого.

– Ну, хорошо, раз ты так хочешь этого, – Джон сдался. – Посмотри вокруг себя. Видишь всех этих ребят. Запомни их хорошенько, потому что уже через пару месяцев многих из них не будет в живых.

– А ты пессимист.

Мне приходилось и прежде сталкиваться с теми, кто не верил в положительный исход этого конфликта, и я поспешил озвучить свое несогласие с такой позицией. Однако мой собеседник, похоже, был готов к такой реакции, потому что тут же ответил, не раздумывая ни секунды.

– Ты ведь не считаешь, что пули наших врагов летят медленнее, чем твои, или что они сделаны из хлебного мякиша? Или ты веришь в то, что, завернувшись во флаг Великобритании, ты превратишься в сверхчеловека? Поверь мне, друг, англичанина убить ни капли не сложнее, чем немца. Возможно, даже легче, особенно если учитывать мысли, с которыми такие, как ты, идут в бой. Чем быстрее ты осознаешь, что главное для тебя – выжить любой ценой, тем легче тебе будет в дальнейшем.

Как это ни странно, но это был первый и единственный случай, когда Джон Смит разговаривал со мной на равных. Уже через пару дней он вдруг превратился в того недалекого увальня, каким я его и запомнил. Все, о чем он говорил тогда, сбылось с пугающей точностью. После Вердена я не встречал никого из тех, с кем прибыл на фронт, не считая его и Анджея. Теперь я вообще остался один. Иногда мне кажется, что я уцелел благодаря чистой случайности. Ведь вероятность того, что единственным выжившим окажусь именно я, была настолько мизерной, что ее и в расчет не стоило принимать. Но вот он я – сижу у себя дома и пытаюсь оправдать свое существование. Я понимаю, что это черная неблагодарность с моей стороны по отношению к Смерти, которая почему-то решила, будто я достойнее остальных. Или, может быть, она просто забыла обо мне как о чем-то неважном и не заслуживающем внимания? Мне не хочется верить в это. Главным образом потому, что она может вспомнить обо мне в самый неподходящий момент.

Случилось то, чего я боялась больше всего: в какой-то момент Конрад утратил связь с реальностью. Он, правда, еще некоторое время пытался изображать полноценного члена общества, но чем дальше, тем больше он отдалялся от своей семьи. Нет, он не был слишком агрессивным, так что за жизни его родных я была спокойна. Проблема была в другом. Он вдруг понял, что со мной ему легче, чем с людьми. Конечно, это в некоторой мере мне даже польстило, однако я прекрасно понимала, что, сидя за столом, он видел во мне отнюдь не партнера, а всего лишь способ уйти от реальности. То же самое можно было сказать и о Б. М. Б., и об Анджее, точнее, его изображении. Возможно, были и другие – я не могла знать всех граней его жизни вне четырех стен, в которых был заключен мой мир.

Однажды, когда он в очередной раз сидел передо мной, барабаня по клавишам и одновременно болтая с призраком Анджея, дверь в нашу мастерскую тихо открылась – и в проеме показалась женская фигура. При нашей первой встрече она показалась мне достаточно невзрачной, и поэтому все последующее время я представляла ее такой серой мышкой, которая готова была исполнить любое пожелание своего супруга, лишь бы тому было хорошо. Представьте себе мое удивление, когда передо мной возникла роскошная женщина с шикарной фигурой и копной волнистых волос, мягко ниспадающей на плечи. Машинально реагируя на прикосновения Конрада, я наблюдала за гостьей, которая, неслышно ступая, приблизилась к своему мужу почти вплотную, и только тогда он обернулся. Я испугалась, что он рассердится, поняв, что жена стала свидетельницей его безумия, однако все вышло иначе. Конрад вдруг как-то весь сжался и замолчал на полуслове.

– Милый, что все это значит? – голос Адель звучал ровно, даже слишком.

Мужчина ничего не ответил. Он сидел теперь неподвижно, уставившись перед собой и никак не реагируя на происходящее. Жена тем временем, устав ждать, повторила свой вопрос, уже более настойчивым тоном. И снова никакой реакции. Адель схватила мужа за плечо и встряхнула его, зовя по имени. Затем наклонилась и заглянула ему в глаза. Я не знаю, что она там увидела, но ее лицо вдруг исказила гримаса ужаса, и она, отпрянув, стремительно выбежала из комнаты. Как только она скрылась из вида, мне показалось, что Конрад вот-вот очнется и вернется к своему дневнику. Но шли минуты, а он продолжал сидеть без движения, лишь иногда вздрагивая в такт биения своего сердца. Когда несчастная женщина вернулась в сопровождении какого-то бородатого мужчины, который, судя по их сходству, мог приходиться ей отцом, перед ними предстала та же картина: Конрад, сидя в прежней позе, бессмысленно улыбался чему-то, что было невидно никому, кроме него.

– Папа! Папа, посмотри на него! – Адель вцепилась отцу в руку и повисла на нем, с трудом контролируя себя. – Что с ним? Не молчи, ты же врач!

– Не мешай.

Вошедший со знанием дела осмотрел Конрада, прощупал пульс и проверил рефлексы. Когда он выпрямился, вид у него был встревоженный.

– Прости меня, дочка, но пока я не могу сказать ничего определенного. Чтобы поставить точный диагноз, мне нужно провести ряд исследований.

– Но он ведь не видит ни тебя, ни меня! – воскликнула женщина. – Я знаю, что ты пытаешься беречь мои чувства. Не нужно этого делать, я уже давно не ребенок. Говори, как есть.

– Я это и делаю, – возразил доктор. – Ни один специалист не сможет сказать ничего определенного, лишь пару минут понаблюдав за пациентом. Говорю же: потерпи. Я все выясню, обещаю тебе.

Подхватив Конрада под руки, отец с дочерью с трудом выволокли безвольно повисшее тело из комнаты и закрыли за собой дверь. Несколько минут я прислушивалась, ожидая, что вот-вот кто-нибудь войдет. Но этого не произошло – ни через минуту, ни через день, ни через месяц. Я вообще больше никогда его не видела. К тому моменту, когда на моих клавишах образовался тонкий слой пыли, я успела наизусть выучить текст последнего сообщения, которое так и остался во мне.

Кажется, я, наконец, начал понимать то, что пытался сказать мне Джон. Помнишь? О войне нужно говорить, сидя в пабе с кружкой пива. И наоборот: держа в руках винтовку, лучше вспоминать о мирной жизни. И вот – я среди любящих людей, а ощущение такое, словно у меня вместо крови грязь, в которой мы тонули тогда, находясь под вражеским огнем. И дело не в моем желании, от него как раз ничего не зависит. Я долго думал и пришел к выводу, что наша жизнь – монета, которую подкидывает в воздух кто угодно, но только не мы. Выпадет тебе решка – и ты святой. Сыграет орел – и ты тиран. Правда, остается еще ребро, на которое меня угораздило приземлиться. В другой ситуации можно было бы сказать, что вот оно, свершилось – перед нами яркий пример того самого выбора, право на который нам даровал Господь. Но мы-то с тобой понимаем, что это не так. Ведь если покрыть одну половину человека медом, а на другую вылить кипящее масло, сложно ожидать, что он не ощутит никакой разницы. Мое прошлое – то самое масло, и она продолжает жечь меня, несмотря на обилие меда. Старательно обмазывая меня им, Адель делает только хуже. Я не могу винить ее в этом – она делает все, что может, но этого мало. Боюсь, что рано или поздно я сделаю ей больно. Если это произойдет, я никогда себя не прощу. Поэтому я принял решение – я выбираю другую сторону. Не знай я тебя, подумал бы, что ты станешь осуждать меня и обвинять в малодушии. Но я уверен, что этого никогда