Умница - Страница 2

Поэтому нечего удивляться, что зимой 1872 года въ гостиной баронессы разыгралась весьма трогательная сцена. Романъ Прохоровичъ — во всегдашнемъ своемъ костюмѣ: бархатной поддевкѣ, голубой рубахѣ и шароварахъ въ высокіе сапоги, но съ брилліантами на пальцахъ и при золотой цѣпочкѣ въ мизинецъ толщины, — стоялъ предъ баронессой на колѣняхъ и, держа за руки двухъ въ пухъ и прахъ разряженныхъ дѣвочекъ, причиталъ въ томъ «народномъ» стилѣ, который въ то время вошелъ въ моду.

— Матушка-барыня! твоя свѣтлѣйшая милость! не осуди ты меня, мужика-дурака! Не я прошу — нужда проситъ: сними съ моей души грѣхъ! призри сиротъ!.. Что я съ ними буду дѣлать? Я, матушка, сиволапъ, гужеѣдъ, въ лѣсу выросъ, пенью молился, а дѣвочки мои, хотя по родительницѣ, - упокой, Господи, ея душу, дай ей царство небесное! — Дворянскія дѣти! Пригоже-ли имъ, сіятельная ты моя, оставаться къ нашей темнотѣ? Успокой ты меня, матушка, твое высокопревосходительство: возьми къ себѣ моихъ сиротъ, и пусть онѣ у тебя всякую науку произойдуть, а ужъ я въ долгу не останусь. И князь Ѳедоръ Ѳедоровичъ М. этомъ же тебя, матушка, проситъ…

Баронесса — дама весьма мечтательная и великая фантазерка. — была тронута: колѣнопреклоненный милліонеръ показался ей чуть не «Антономъ Горемыкой»; она плакала о покойной Хромовой искренними слезами, какъ будто та была ея ближайшимъ другомъ, хотя никогда въ жизни не видала жену Романа Прохоровича въ глаза и даже впослѣдствіи не твердо помнила имя этой горько оплаканной quasi-подруги. Нынче баронесса говорила Насгѣ: «votre mère, cette petite chérie, ma toujours charmante Barbe»… а завтра другая сестра, маленькая Таня, слышала изъ устъ благодѣтельницы, что мамашу ее звали Еленой, Анной, Eudoxie и т. д., смотря по первому имени, пришедшему на память г-жѣ Траумфетгеръ. Воспитанницы были выгодны баронессѣ: Хромовъ кредитовалъ каждую дочь на десять тысячъ въ годъ и ни разу не спросилъ отчета у ихъ воспитательницы!.. Дочерей онъ навѣщалъ довольно часто и въ каждый свой пріѣздъ осыпалъ подарками чадъ и домочадцевъ траумфеттеровскаго семейства.

Дѣвушки горячо любили отца. Въ петербургскомъ большомъ свѣтѣ долго ходилъ разсказъ о томъ, какъ на одномъ изъ журъ-фиксовъ баронессы внезапно показалась на порогѣ гостиной богатырская патріархальная фигура Хромова, экстренно прибывшаго изъ Нижняго, и обѣ сестры, забывъ лоскъ аристократическаго воспитанія и своихъ изящныхъ кавалеровъ изъ дипломатическаго корпуса, бросились на шею старика съ самымъ искреннимъ и увы! — отчаянно тривіальнымъ восклицаніемъ: — Тятенька!

Когда Настѣ минуло восемнадцать лѣтъ, отецъ спросилъ се:

— Ну, Настасья, хочешь замужъ? Мигомъ тебя просватаемъ. Денегъ у насъ много, а баронесса найдетъ тебѣ жениха… Да еще какого: Рюриковича, съ четырьмя фамиліями!

Но Анастасія Романовна замужъ не хотѣла.

— Видите-ли, тятенька, — говорила она, — если я теперь пойду замужъ, то непремѣнно попаду въ ежовыя рукавицы, потому что я молода и еще мало, что видѣла. За купца, я, дѣйствительно, не хочу итти, а вся эта знать — народъ не дѣловой, мало практичный. Ну, вдругъ, вы умрете? — останется намъ съ сестрой вашъ капиталъ. Сама я не сумѣю съ нимъ справиться — придется либо довѣряться управляющимъ, либо благовѣрнаго припустить къ дѣлу. Неужто не жаль будетъ, что ваши денежки, нажитыя потомъ и кровью, прахомъ пойдутъ въ чужихъ — Богъ знаетъ какихъ — рукахъ? Нѣтъ, вы сдѣлайте вотъ что, тятенька: возьмите меня отъ Траумфеттерши, да. познакомьте со своимъ дѣломъ. Вы не смѣйтесь: я, хоть и женщина, а понимать могу — ваша дочь. А когда стану въ курсѣ дѣла, тогда посмотримъ, замужъ ли итти, подождать-ли: жениховъ у насъ, при нашемъ капиталѣ, не занимать стать… всегда успѣемъ!

Восхищенный старикъ расцѣловалъ дочь.

— Моя кровь! моя кровь! — самодовольно говорилъ онъ. — Спасибо! утѣшила!

Въ Нижнемъ Анастасія Романовна съ поразительной быстротой вошла въ «курсъ дѣла», и Хромову оставалось только разводить руками и радоваться за коммерческія и административныя способности дочки. Служащіе боялись ея контроля больше чѣмъ самого грознаго Романа Прохоровича. Анастасія Романовна держала себя со всѣми просто, товарищески, ласково, даже не безъ кокетства, а, между тѣмъ, часто послѣ самаго любезнаго, почти игриваго разговора съ нею, какой-нибудь управляющій конторой или главный приказчикъ стремглавъ вылеталъ со службы. Ея финансовый талантъ и инстинктивное пониманіе людей были по-истинѣ необыкновенны; вскорѣ Хромовъ настолько привыкъ къ руководству дочери, что смѣло брался за одобряемыя ею операціи, не колеблясь принималъ на службу рекомендуемыхъ ею людей и не имѣлъ случаевъ раскаяваться. Свой послѣдній пріобрѣтенный милліонъ Хромовъ откровенно приписывалъ участію въ своихъ дѣлахъ Анастасіи Романовны и часто говорилъ ей, глядя на нее умиленными глазами:

— Бисмаркъ ты у меня, Настя! Ухъ, какой Бисмаркъ! Дальше меня пойдешь! Большой ты корабль — большое тебѣ будетъ и плаваніе!

Въ 82-мъ году Хромовъ поѣхалъ въ Петербургъ навѣстить свою младшую дочь Таню, все еще проживавшую у Траумфеттеровъ; она на четыре года разнилась въ лѣтахъ съ Настей. Вскорѣ изъ Питера дряшла тревожная телеграмма: «Романъ Прохоровичъ разбитъ параличемъ, пріѣзжай»… Анастасія Романовна застала отца умирающимъ. Причиной удара было семейное несчастіе: Таня увлеклась однимъ опернымъ артистомъ и въ одинъ прекрасный день сбѣжала съ нимъ вмѣстѣ за-границу…

— Послушай, Настя! — говорилъ умирающій. — Таня мнѣ больше не дочь. Ты моя единственная наслѣдница. Я не хочу, чтобы мои трудовые рубли переходили въ развратныя руки. Я не проклялъ Таню, потому что родительское проклятіе вовсе губитъ человѣка, но требую отъ тебя, чтобы ты никогда, — слышишь ли? — никогда не видалась съ ней и ни однимъ грошомъ ей не помогла… Обѣщаешь?

— Нѣтъ, тятенька! — спокойно возразила Настя. Умирающій поднялся на постели.

— Какъ нѣтъ?

— Такъ. Я люблю Таню и не дамъ ей пропасть, а безъ денегъ она пропадетъ непремѣнно. Франтъ этотъ — женатый, скоро ее броситъ, да если бы и разводъ получилъ, такъ я не дозволю Татьянѣ сгубить себя съ мерзавцемъ, извѣстнымъ всему свѣту. Таня не развратная, — вы это напрасно ихъ корите, — а только воли не имѣетъ. За ней нянька нужна, а Траумфеттерша не сумѣла держать ее въ рукахъ и на отчетѣ.

— А если, — сурово сказалъ старикъ, — я за эти самыя дерзкія слова самое тебя лишу наслѣдства?

— Это какъ вамъ будетъ угодно.

— Что же ты думаешь дѣлать съ нею? — спросилъ Хромовъ, помолчавъ немного.

— Сперва вырву ее изъ лапъ этого скомороха, потомъ съ годикъ подержу ее за-границей или у насъ въ Нижнемъ, чтобъ вся эта исторія улеглась и забылась, потомъ выдамъ замужъ за дѣльнаго человѣка. Таня у насъ красавица и умница — если ей датъ тысячъ сто приданаго, такъ у меня ее съ руками оторвутъ. А позоръ ея мы такъ затремъ, что словно его и не было.

Хромовъ прослезился.

— Настя! — сказалъ онъ торжественнымъ голосомъ, — я всегда любилъ и уважалъ тебя, но только теперь вполнѣ знаю, какая ты! Знаешь, когда слушаться отца, когда ему перечить! Спасибо тебѣ! Какъ сказала, такъ и сдѣлай… Да напиши той безумной, что я ее простилъ… не сержусь…

На другой день Романа Прохоровича не стало.

Въ 1888 году извѣстная петербургская артистка Чуйкина, особа вполнѣ приличная и принятая въ обществѣ, но «до дерзости» самостоятельная и свободная отъ предразсудковъ, завела у себя, вмѣсто скучныхъ казенныхъ журъ-фиксовъ, веселые, почти исключительно мужскіе обѣды по субботамъ. У Чуйкиной собиралась самая разношерстная публика: камергеры и гимназисты, козырные тузы литературы и провинціальные актерики на выходахъ, банкиры и балетмейстеры, присяжные повѣренные и гостиннодворскіе купчики. Дамы бывали рѣдко, но, если бывали, то обыкновенно, молодыя, не уроды собою и не чопорныя. Вина подавалось къ столу вдоволь, и послѣ каждаго обѣда тахта въ кавказскомъ кабинетѣ Чуйкиной украшалась двумя-тремя распростертыми тѣлами упившихся гостей. Между послѣдними всенепремѣннѣйшимъ членомъ былъ князь Ипполитъ Яковлевичъ Латвинъ. Этотъ въ лоскъ прогорѣвшій баринъ до одурѣнія скучалъ въ Петербургѣ: его маленькаго дохода едва хватало на самую скромную жизнь во второстепенныхъ меблированныхъ коинатахъ, а онъ привыкъ къ широкому многотысячному размаху. Его гнело и старило существованіе вдали отъ общества титулованной золотой молодежи, равной ему происхожденіемъ, привычками и положеніемъ въ свѣтѣ, удручала жизнь безъ балета, итальянской оперы, Донона, тоней… Скука безденежья доводила порою пустую, словно вывѣтренную, душу князя до крайней степени отчаянія, и онъ самъ не понималъ, какъ у него еще хватаетъ гордости не пойти, подобно многимъ, въ добровольные шуты къ тѣмъ самымъ счастливымъ виверамъ, чьимъ царькомъ онъ былъ еще такъ недавно, лишь бы, хоть цѣной униженія, испытать еще разъ непосильныя, но искусительныя блага. У Чуйкиной князь отдыхалъ. Здѣсь его любили и даже уважали: онъ былъ не глупъ, остеръ на языкъ, могъ говорить безъ умолка и потѣшать весь столъ, ничуть не роняя своего достоинства, а, наоборотъ, твердо сохраняя внѣшній видъ аристократическаго превосходства надъ окружающими. Князь являлся къ Чуйкиной раньше всѣхъ, начиналъ свою болтовню еще въ передней, а затѣмъ уже не переставалъ говорить до самаго конца обѣда. Ѣлъ и пилъ онъ изумительно много, но пьянѣлъ лишь послѣ ликеровъ, прекрасно зналъ это и умѣлъ выдержать себя прилично: чуть, бывало, стукнетъ ему что-то въ лѣвый високъ, и глазамъ станетъ горячо, — князь уже понималъ, что чрезъ минуту у него начнетъ заплетаться языкъ, незамѣтно удалялся отъ общества въ кавказскій кабинетикъ и пластомъ валился на мутаки, украшенные въ честь его надписью собственноручной вышивки Чуйкиной: «покойся, милый прахъ, до радостнаго утра!» Часъ спустя, князь просыпался здоровымъ и свѣжимъ, какъ новорожденный младенецъ.