Улыбка вечности. Стихотворения, повести, роман - Страница 66

Сам он, к великому своему огорчению, не смог присутствовать, потому что как раз в это время ему надо было кормить узников, и он довольствовался тем, что слушал доносившийся с площади колокольный звон. Когда раздался первый удар, он ворвался ко мне и сообщил, что началось. Он был так взволнован, что даже открыл дверь, чтобы и я послушал. Мне кажется, у этого добряка даже слезы на глазах выступили, и он объявил, что звон поистине небесный. По-моему, звон как звон, ничего особенного. Я был рад, когда он наконец оставил меня в покое.

Я сижу здесь в своих оковах, и дни идут, и никогда ничего не случается. Жизнь у меня пустая и безрадостная, но я не жалуюсь. Я жду иных времен, и они, конечно, наступят, не могли же, в самом деле, засадить меня сюда навечно. У меня еще будет возможность продолжить мою хронику при свете дня, как когда-то, и я еще понадоблюсь. Если я правильно понимаю моего господина, он не сможет долго обходиться без своего карлика. Нет, я не унываю. Я думаю о том дне, когда ко мне придут и снимут оковы, потому что герцог пришлет за мной.

Ваше Величество, Ваши Королевские Высочества, дамы и господа!

Позвольте выразить горячую благодарность Шведской академии за присуждение мне Нобелевской премии года по литературе. Это такая великая честь, что, право же, есть все основания спросить себя, является ли она заслуженной. Однако я не решился даже задать себе такой вопрос. По счастью, я не участвовал в принятии решения и чувствую себя в приятнейшем смысле слова лицом безответственным. Ответственность ложится полностью на моих досточтимых коллег — за что я также весьма благодарен.

Сегодня здесь было — и еще будет — произнесено множество блистательных речей. Поэтому я не стану выступать с речью. Вместо этого позвольте мне прочитать отрывок из написанной мною книги, которая осталась неизданной. Дело в том, что, пока я размышлял над своей речью по этому торжественному поводу, случилось нечто совершенно замечательное. Отыскалась вдруг старая рукопись, написанная мною в 1922 году, следовательно, 29 лет тому назад. И, перечитав ее, я понял, что фрагмент из ее начала, пожалуй, заключает в себе именно то, что я и хотел попытаться сегодня сказать, — но только в поэтической форме, несомненно, более для меня удобной. В нем говорится о загадочной природе нашего существа и нашего бытия, о том, что предопределяет собою величие человеческой судьбы — и ее тяжесть.

Итак, книга эта написана около 30 лет тому назад. В небольшом селении на склоне Пиренеев, обращенном к Средиземному морю, то есть в красивейшем уголке земли. Я прочту вам сейчас — в меру своего умения — ее начало.

Был когда-то на свете некий мир, в этот мир явились однажды утром два человека, но не затем, чтобы надолго в нем остаться, а просто немножко погостить. Они владели и множеством других миров, после которых этот казался им невзрачным и бедным. Здесь были красивые деревья и большие плывущие по небу облака, красивые горы, леса и рощи, был ветер, который незримо налетал, когда начинало смеркаться, и так таинственно касался всего на своем пути; но это было ничто в сравнении с другими, дальними мирами, которыми они владели. Поэтому они собирались побыть здесь совсем недолго. Но на какое-то время они все же хотели остаться, потому что они любили друг друга и им представлялось, что любовь их нигде не была столь необыкновенной, как здесь. Казалось, будто в этом мире любовь — не что-то само собою разумеющееся и заполняющее все вокруг, нет, она воспринималась здесь как гость, от которого можно ожидать чего-то воистину великого. И еще им казалось, что всё самое светлое и ясное в их существе сделалось здесь столь таинственным, столь темным и туманным, словно сохранялось в тайне от них. Они здесь были чужие и одинокие, одни во власти неведомых сил. И любовь, которая их соединяла, — это было чудо, нечто хрупкое, что может погибнуть, может зачахнуть и умереть. Поэтому им хотелось немножко здесь побыть.

В этом мире день не длился вечно. После света всё погружалось во мрак, исчезало, переставало существовать. В темноте они лежали и прислушивались. Ветер глухо шумел в кронах деревьев у них над головой. Они тесней придвигались друг к другу: для чего мы остались здесь жить?

Мужчина построил дом, просто сложил из камней и мха, они ведь скоро собирались в путь. Женщина устлала душистыми травами утоптанный пол и сидела, ждала его по вечерам. Они любили друг друга, кажется, еще горячей, чем когда-либо прежде, и делали каждый ту работу, какой требовала от них здешняя жизнь.

Однажды, когда мужчина один бродил по полям, он вдруг ощутил такую тоску по ней, кого он любил превыше всего на свете. И тогда он наклонился и поцеловал землю — за то, что земля была ложем для его любимой. А женщина полюбила тучи и большие деревья — за то, что ее любимый возвращался домой под их сенью, и еще она полюбила сумерки — за то, что в сумерки он приходил. Это был чужой им мир, он не был похож на те дальние миры, которыми они владели.

И женщина родила сына. Дубы вокруг дома пели ему песню, он удивленно озирался по сторонам и спокойно засыпал, убаюканный их шумом. А мужчина каждый вечер возвращался домой с окровавленной добычей в руках; усталый, он тяжело укладывался отдыхать. В темноте они разговаривали друг с другом, оба счастливые, теперь они скоро двинутся в путь.

До чего же он был необычный, этот мир: за летом следовали осень и холодная зима, а за зимою — восхитительно прекрасная весна. По их смене можно было следить, как течет время, всё здесь было переменчиво. Женщина опять родила сына, а через несколько лет родила еще одного. Дети подрастали, у них появились свои заботы, они бегали, играли и каждый день открывали для себя что-либо новое. Они играли с этим странным миром, со всем, что в нем было. То, что имело вполне серьезное предназначение, они обращали в нечто, предназначенное единственно для них. У мужчины руки загрубели от трудов на земле и в лесу. У женщины тоже черты сделались жестче, и она уже медленнее ходила, но голос ее был по-прежнему мягок и певуч. Однажды, утомленная после долгого дня, она в сумерках присела отдохнуть и сказала окружившим ее детям: «Теперь мы скоро двинемся в путь, скоро мы отправимся отсюда в другие миры, туда, где наш дом». Дети взглянули на нее с удивлением. «Что ты говоришь, мать? Разве есть, кроме этого, другие миры?» И тогда глаза ее встретились с глазами мужчины, боль пронзила их обоих, жгучая боль. Приглушенным голосом она ответила: «Ну конечно, есть другие миры, кроме этого». И она начала рассказывать. Она рассказывала им о мирах, так непохожих на этот, в котором они живут, о мирах, куда более великолепных и грандиозных, где всё исполнено света и счастья, где не бывает такой тьмы, где не шумят, как здесь, деревья, где не отягчает жизнь никакая борьба. Дети подсели поближе и слушали, по временам они бросали недоуменные взгляды на отца, будто спрашивая, правда ли это, он утвердительно кивал головой, погруженный в собственные мысли. Младший прижался к ногам матери, он был бледен, глаза сверкали, в них появился какой-то особенный блеск. А старший сын, которому минуло двенадцать лет, сидел подальше, вперив глаза в землю, и в конце концов он встал и ушел во тьму.

Мать продолжала свой рассказ, а они слушали и слушали, казалось, она смотрит куда-то далеко-далеко, взгляд у нее был отрешенный, иногда она умолкала, как будто ничего больше не видела, ничего не могла вспомнить, забыла; потом опять начинала говорить, и голос ее звучал еще более отчужденно, чем прежде. Огонь в закоптелом очаге трепетал, он освещал их лица, отбрасывал блики в жарко натопленную комнату, отец заслонился от света рукою, дети внимали с блестящими глазами. Так просидели они, не двигаясь, до самой полуночи. Тут дверь отворилась, на них пахнуло ночным холодом, и вошел старший сын. В руке у него была большая черная птица с серым брюшком, с окровавленной грудью, — первая, которую он сам подбил, — он бросил ее наземь возле огня, пар вился над горячей кровью; не сказав ни слова, он ушел в полумрак дальнего угла и улегся спать.