Улыбка Джоконды. Книга о художниках - Страница 59

Во всех городах, где бы ни был Сомов, он внимательно изучает художественные выставки, придирчиво оценивает труд современных ему художников.

О Пабло Пикассо: «…его я никак не могу принять. Таким он кажется мне поверхностным, деланным и ничтожным. Приходится мне часто спорить о нем» (9 июня 1927).

О Борисе Григорьеве: «Он невыносимо нахален, и только его жена его несколько обуздывает. Считает себя первым художником на свете» (13 мая 1928).

О Жане Кокто: «Это большая парижская снобическая скандальная знаменитость. Художник он чисто любитель, но с затеями, странный, развратный, и его вещи не производят впечатления любительской чепухи и дряни. Есть выдумка и даже какой-то графический шарм – это только рисунки пером…» (21 июня 1930).

Как тут не вспомнить замечание Кузмина: «Ворчливые генералы Бенуа и Сомов».

Хотя, конечно, дело не в ворчливости Сомова, просто ему не нравятся его современники с чересчур революционным исканием новых форм живописи. То ли дело – мастера прошлого, например Николя де Ларжильер: «…некоторые его портреты, и в особенности мужские, мне «ужасти» как понравились…» (дневниковая запись от 21 мая 1928 года).

Одним из любимых художников Сомова был Иордане, которого он любил больше, чем Рубенса. Сомову нравилась жаркая телесность Иорданса, но сам он предпочитал изображать худосочных и почти анемичных женщин.

Подведем маленький итог. Несмотря на то что Сомов за границей жил активной творческой жизнью, он все же очень тосковал и страдал от одиночества. Настоящей семьи у него не было, но об этом, пожалуй, нужно поговорить более обстоятельно.

К сожалению, изданные «Письма. Дневники. Суждения современников» (М., 1979) выборочны и к тому же явно кастрированы. Вся пикантность из них изъята. Остается только догадываться и искать «наводки» по различным источникам, что и пришлось делать вашему покорному слуге.

Но сначала приведем словесный портрет нашего героя, нарисованный Мстиславом Добужинским:

«Сомов был роста небольшого, довольно полный в то время, стригся «ежиком» и носил усы, одевался с большим вкусом, но скромно, и во всех его манерах, походке и во всем том, что составляет внешний облик человека, было необыкновенное изящество. Была у него особенно милая манера смеяться и самый искренний веселый смех…»

Смех, грусть и гофманскую романтику отмечает в Сомове Добужинский.

Воспоминания другого художника – Владимира Милашевского:

«Сомов был очень похож на свои автопортреты. Среднего роста, кругленький, в уютном домашнем бархатном пиджачке. Не так чтобы очень толст, однако ж и не слишком тонок. Слова о незабвенном Павле Ивановиче Чичикове почему-то самым дурацким, непочтительнейшим образом влезли мне в голову…»

Далее Милашевский описывает, как по его просьбе Сомов открыл ключиком секретер красного дерева и извлек из потаенных ящичков несколько эротических картинок. «После рассматривания кадет с расстегнутыми на брюках пуговицами и маркиза с рукой в неположенном месте и с упавшей на пол книгой были водворены на место. Ключик щелкнул и вернулся в карманчик жилетки…»

О, это уже по теме! Но разочаруем любителей «клубнички»: по существу, единственной женщиной, с которой Сомов прошел по жизни, была его сестра Анна (1873-1945). Она выполняла роль его близкого друга и душевного поверенного, ей он исповедовался в письмах из-за рубежа, ей постоянно плакался в жилетку: «У меня все по-старому: работой не доволен…»

Да и в дневнике Сомов жаловался так, словно на1 деялся, что его строки прочтет обожаемая им Анюта: «Уничтожил в мастерской множество моих этюдов и работ… Все очень дурные вещи. Если бы я умер, никто не знал бы, что с ними делать. Беречь – никому бы не было интересно, а уничтожить, пожалуй, никто бы не нашелся… Это уже третья по счету казнь моих вешей: года 4 или 3 тому назад я уничтожил вещей около 150, теперь не помню. Теперь осталось еще очень много плохого, но это все то, что мне может пригодиться как материал, и несколько вещей, дорогих мне по воспоминаниям: первые работы масляными красками, портрет мамы, Анюта в голубом платье и в шляпе, в которой она была на первом нашем маскараде…» (28 июля 1914).

С остальными женщинами у Сомова как-то не сложились отношения. То есть отношения дружески- флиртующие были, но не было романов, страстных связей и тем более брачных уз. Почему? Наверное, ответ надо искать в характере художника, в его физиологии.

«Иногда я чувствую такую нравственную усталость, не говоря уже о физической, что способен только лежать…» – признается Сомов своему друту Бенуа в письме от 21 апреля 1898 года.

«Скучаю очень по маме и по родному Петербургу, тоскую от приближающейся старости, от навсегда ушедшей свежести; боюсь иногда даже смерти. В общем холодно и неприятно…» -• это отрывок из письма Сомова Званцевой (6 ноября 1898).

Письмо написано 29-летним молодым человеком и в Париже! Уму непостижимо! Но это именно так. Очевидно, у Сомова был явно пониженный жизненный тонус, ну и соответственно сексуальная потенция не на уровне. Все сублимировалось в художественное творчество.

Продолжая давний спор со Званцевой, Сомов утверждал, что «живопись как-никак, а услаждает жизнь и дает минуты счастья» (1903).

Одна из первых сомовских влюбленностей (Бенуа подчеркивает: воображаемая влюбленность) выпала на красивую актрису французского театра Жанн Брендо. Затем следует упомянуть нежную дружбу с художницами, коллегами по искусству – Елизаветой Званцевой (1864-1921) и Анной Остроумовой-Лебедевой (1871-1955).

К Званцевой Сомов обращался со словами «милый ангел», «милая моя передвижница», а она звала его «зеленым декадентом». Незрелым и робким, что ли?..

В их отношениях преобладала в основном близость художественных интересов.

Сомов определял 16 июля 1895 года общую задачу: «Прославить друг друга – себя как бессмертный женский тип, меня как художника».

14 февраля 1899 года из Петербурга 30-летний Сомов писал Лизе Званцевой:

«Что Ваши амуры с юным студентом? Сами Вы не влюбились ли в него? У меня, к сожалению, все еще нет ни с кем амуров – флирт, пожалуй, очень легкий. Но мне надоело быть без амура – пора, а то жизнь уходит и молодость, и делается страшно. Я ужасно жалею, что у меня характер тяжелый, нудный, мрачный. Я бы хотел быть веселым, легким, чтобы все было море по колено, влюбчивым и сорви-головой. Только таким людям весело, интересно и не страшно жить!»

Сомов – Остроумовой:

«Вопрос Ваш о том, что скучаю ли я без Вас, мне тоже очень трогателен, и я отвечаю Вам на него так: конечно, очень! Во-первых, потому, что Вы – Анна Петровна сами по себе, во-вторых, потому, что я остался совсем один и мне некому поплакаться; потому что я всех моих друзей будирую, ибо они меня забросили – а за мной ведь надо вроде бы как ухаживать…» (13 мая 1900).

Из дневника:

«Позировал Анне Петровне. Во время работы полушутя сказала, что «старая любовь (ее ко мне) не ржавеет». Вспоминали Париж…» (2 ноября 1923).

Любви не было. Вместо нее воспоминания?..

Пятидесятилетний Сомов в одном из писем (14 января 1930) с тоской вспоминает свое учение в Академии: «Но столько рек утекло, целое море! Я, молоденький, папенькин и маменькин сынок, подруга дев – Лизы Званцевой, Анны Петровны, Владимирской, Семичевых и других дев! В этом смысле много потерял я интересного времени в сентиментальных беседах с ними и в каком-то полуфлирте. Можно было лучше занять свои юные годы, более греховно и более осмысленно. Но что вспоминать старые неудачи!..»

«Более греховно и более осмысленно»? Поздно схватился Константин Андреевич! Поздно!

В дневнике Сомова много удивительных и откровенных признаний. Вот одно из них, датированное 1 февраля 1914 года:

«…Один умный Валечка (Нувель. – Ю. Б.) каким- то образом лучше всех других меня знает, угадал меня. Женщины на моих картинах томятся, выражение любви на их лицах, грусть или похотливость – отражение меня самого, моей души… (Увы, далее какой- то важный пропуск. – Ю. Б.) А их ломаные позы, нарочное уродство – насмешка над самим собой и в то же время над противной моему естеству вечной женственностью. Отгадать меня, не зная моей натуры, конечно, трудно. Это протест, досада, что я сам во многом такой, как они. Тряпки, перья – все это меня влечет и влекло не только как живописца (но тут сквозит и жалость к себе). Искусство, его произведения, любимые картины и статуи для меня чаще всего тесно связаны с полом и чувствительностью. Нравится то, что напоминает о любви и ее наслаждениях, хотя бы сюжеты искусства вовсе о ней и не говорят прямо…»