Улыбка Джоконды. Книга о художниках - Страница 38

И я выскочил на улицу, не прощаясь».

Судя по этой статье, любовь к Званцевой выгорела дотла, но любовь к реализму искусства продолжала прожигать Репину душу, и он никак не хотел смириться с новыми веяниями в живописи.

После Октября Званцева уехала в Нижний Новгород. Искусство забросила. Работала в детском доме. Замуж так и не вышла. Осталась одинокой. Умерла в 1922 году от сердечного приступа. Репин пережил ее на 8 лет.

Следует отметить, что Илья Ефимович всю жизнь любовался на портрет Званцевой. Он висел в «Пенатах», в столовой. Перед смертью он захотел хотя бы кистью прикоснуться к некогда так любимой им модели. Решил поменять серый фон на розовый и тем самым ухудшил колорит холста. И любовь не состоялась, и портрет был загублен.

То, что не смогла сделать Званцева – переступить через порог условностей, – легко, не задумываясь сделала Наталья Борисовна Нордман (1863-1914). Она открыто поселилась в «Пенатах» и стала второй женой художника.

Наталья Нордман познакомилась с Репиным давно, до Всемирной выставки в Париже. Это была эмансипированная женщина. Писательница (псевдоним – Северова), сочинительница банальных романов и повестей. Декадентка до мозга костей (одна из дневниковых записей: «Скучаю без вина, так бы и хлебнула… Прости-прощай, чад жизни»). Она жаждала популярности, славы и, повстречав на своем пути Репина, поняла, что жизнь предоставила ей шанс. Им и воспользовалась.

Приехав из своего поместья в Петербург, Наталья Борисовна сняла две комнаты в гостинице «Пале-Рояль» на Пушкинской улице. Здесь она принимала Репина. Здесь она окружила его интеллектуально-светской атмосферой. Вместе они читали книги по истории литературы и музыки, рисовали. Вместе ходили слушать оперу. Принимали гостей. Другими словами, Наталья Нордман создала для Репина салон, который так и не смогла организовать его первая жена. Нордман стала собирать всю литературу о Репине, составляла альбомы с вырезками о каждой его картине. Она была образованна. Знала три языка, разбиралась в музыке, скульптуре, живописи. Была деятельна и трудолюбива. И поначалу Репину показалось, что «это» именно то, что ему нужно. В 1907-1910 годах они были неразлучны: художник проводил с ней все свое свободное время. Василий Розанов утверждал, что она «проглотила» Репина целиком. А вот что записал в своем дневнике Корней Чуковский, сосед Репина по Куоккале, 28 мая 1908 года:

«Иду я мимо дачи Репина, слышу, кто-то кричит: – Дрянь такая, пошла вон! – на всю улицу. Это Репина жена m-me Нордман. Увидела меня, устыдилась. Говорят, она чухонка. Похоже. Дура с затеями – какой-то Манилов в юбке. На почтовой бумаге она печатает: Настроение… Температура воды и пр. отделы, и на каждом письме приписывает: настроение, мол, вялое, температура 7° и т. д. На зеркале, которое разбилось, она заставила Репина нарисовать канареек, чтобы скрыть трещину. Репин и канарейки! Это просто символ ее влияния на Репина. Собачья будка – и та разрисована Репиным сантиментально. Когда я сказал об этом Андрееву, он сказал: «Это что! Вы бы посмотрели, какие у них клозеты!» У них в столовой баночка с отверстием для монет, и надписано: штраф за тщеславие, скупость, вспыльчивость и т. д. Кто проштрафился, плати 2 к. Я посмотрел в баночку: 6 копеек. Говорю: «Мало же в этом доме тщеславятся, вспыливаются, скупятся», – это ей не понравилось. Она вообще в душе цирлих-манирлих, с желанием быть снаружи нараспашку. Это хорошо, когда наоборот. Она консерваторша, насквозь…»

В имении Нордман в Финляндии, ставшем потом такими знаменитыми «Пенатами», Репин поселился в конце 1900 года. Здесь был налаженный быт и во всем чувствовалась крепкая рука хозяйки, ее вкус и пристрастие к оригинальничанию. Всюду висели объявления, плакаты, которые призывали гостей (а на знаменитые среды в «Пенаты» их приезжало немало) заниматься самообслуживанием, типа: «Не ждите прислуги, ее нет», «Все делайте сами». За столом по очереди разливал суп тот человек, на кого выпадал жребий. Не умеющего сладить с этой обязанностью штрафовали, заставляя тут же экспромтом произнести речь. Были пластические танцы под граммофон и многое другое. Все эти забавы поначалу развлекали Репина, и он охотно принимал участие в импровизированных спектаклях.

Нордман приучила Репина к вегетарьянству (сама она не ела даже яиц и не пила молока, готовила отвары из свежего сена в качестве здоровой питательной пищи). Репин все это терпел, но когда вырывался в Петербург, то с удовольствием набрасывался на настоящий бифштекс, правда прося при этом сотрапезника не рассказывать Наталье Борисовне о своем жутком «падении».

Пятнадцатилетний период жизни Репина с Нордман не был плодотворным для его творчества. Стасов писал Марку Антокольскому, давнему другу Репина, 23 мая 1901 года о том, что Репин «совершенно иссяк и утомился и ничего, кроме портретов, не может и не хочет делать. Кажется, творчества более у него нет». Кабинет Репина Стасов назвал «попугайной клеткой».

Но, как известно, в клетке долго не усидишь. 12 октября 1912 года Корней Чуковский записывает в дневнике:

«И. Е. был у меня… Он расходится с Нат. Борисовной… В среду был у И. Е-ча. Н. Борисовны нет. Приехали: Бродский, Ермаков, Шмаров. И. Е. не только не скрывает, что разошелся с Н. Б., а как будто похваляется этим. Ермаков шутил, что нас с М. Б. нужно развести. И. Е. вмешался:

– Брак только тот хорош, где одна сторона – раба другой. Покуда Н. Б. была моей рабой (буквально!), сидела себе в уголке, – все было хорошо. Теперь она тоже… Одним словом… и вот мы должны были разойтись. Впрочем, у нас был не брак, а просто – дружеское сожитие. И с этих пор наши среды… Господа, это вас касается… Я потому и говорю… примут другой характер. Я старик, и того веселья, которое вносила в наши обеды Н. Б., я внести не могу. Не будет уже тостов – терпеть их не могу, – каждый сможет сесть где вздумается и есть что вздумается… Можно хотя бы начать с орехов, со сладкого, – если таковое будет, – и кончить супом…»

В 1910 году вышла в свет книга Нордман-Северовой «Интимные страницы». На обложке – изображение автора. Рисовал сам Репин. Книга эта своими откровенными подробностями возмутила многих. После ее прочтения Стасову захотелось, по его признанию, «просто задрать юбки этой бабе и высечь». Конечно, сурово. И все же суровее человек судит сам себя.

Финал Натальи Борисовны был горек. Исполняя как-то танец босоножки на снегу, она простудилась. Слегка. Обострился туберкулез. Уехала лечиться в Швейцарию, причем как уехала! Благородство своего отношения к Репину доказала тем, что, не желая обременять его своей тяжкой болезнью, ушла из «Пенатов» – одна, без денег, без каких-либо ценных вещей. Удалилась в Локарно, в больницу для бедных. Из больницы прислала письмо, что «там я поняла, что я никому не нужна. Ушла не я, а принадлежность «Пенатов». Кругом все умерло. Ни звука ни от кого». От денег, которые ей послал Репин, она отказалась.

Не знаю, как другим, но лично мне кажется, что нельзя Наталью Борисовну мазать только черной краской, как это делают почти все мемуаристы. Было в ней плохое, но было и хорошее, впрочем, как в каждом из нас. Все дело в пропорциях!..

Обратимся к дневнику Чуковского. 19 июня 1914 года: «Пришел Федор Борисович, брат Нат. Борисовны, циник, чиновник, пьянчужка. И. Е. дал ему немного денег. Ф. Б. сказал, что получил от сестры милосердия извещение, написанное под диктовку Н. Б., что она желает быть погребенной в Suisse.

– Нет, нет, – сказал И. Е., – это она, чтоб дешевле. Нужно бальзамировать и в Россию, на мое место, в Невскую Лавру…»

Никакой, конечно, Лавры не получилось. Более того, когда два года спустя, в 1916 году, навестить Репина приехала Веревкина, то она была поражена, до какой степени стерлась из памяти художника женщина, с которой он прожил рядом больше пятнадцати лет. Он никогда о Нордман не вспоминал, не чувствовал потребности говорить о ней. «Я спрашивала себя: неужели он мог забыть этот период своей жизни?» – удивлялась в своих воспоминаниях Веревкина. А вот так – забыл.