Улыбка Ашеры
Избранные рассказы. Том 2 - Страница 14
Ночью была милосердна ко мне Богиня богинь. Она соединила меня в сладостном сне с тою, кого я люблю. Подобно стеблю девственной лилии, склонялся ко мне нежный стан карфагенянки. Смыкались за спиною моей горячие руки. Прижимаясь ко мне, трепетало стройное тело, а пропитанные аравийскими ароматами косы образовали вокруг моей головы вторую душную черную ночь… О, сколько блаженства я испытал! Неужели мне суждено насладиться им только во сне?
Сегодня вновь переживал я юные годы мои.
Вспоминал, как в детстве манили меня званье лохага, золотой браслет на левой руке и блестящие с узорами поножи.
Тройной ряд гребней на шлеме стратега и его ярко-пурпуровый плащ грезились мне как высшее счастье.
Ржанье коней выступающей с топотом агемы и звуки трубы казались мне самою сладкою музыкой, тогда как теперь мне приятней всего вспоминать серебристый смех моей госпожи.
Так смеются только хариты на недоступном Олимпе.
В юности я хотел быть поэтом. В нашем розами заросшем саду мечтал я о славе Кратина и Анакреонта; старался подражать изнеженным движениям Агафона; грезил о том, как молодые девушки при дворе тиранов будут умащать благовониями мои переплетенные повязками кудри, а голые мальчики с голубиными крыльями за спиной будут подносить мне золотую чашу с хиосским вином.
Но никто не читал написанных мною поэм, никто не видал хотя бы одной доконченной песни.
И ветви темно-зеленого дельфийского лавра для победного венка моего до сих пор остаются не срезанными.
Боевая жизнь и тяжелая работа веслом отучили меня от бесплодных надежд. В погоне за галерами пиратов, в битвах у скал Херсонеса и под стенами Византии я позабыл о когда-то заманчивой славе слагателя строф, и все песни мои схоронил я в душе у меня.
Теперь воскресли они и рвутся наружу.
Парою мулов, белых, как молоко, запряжена была повозка твоя, с серебряным ободом и блестящими спицами в колесах.
От жгучего солнца ты пряталась в ней, но дрогнула при въезде в ворота темно-синяя занавеска у оконца.
Дрогнула, и показалась в нем прекрасная тонкая рука с цветными камнями на многочисленных перстнях.
А за ней мелькнуло на миг, на один только миг, в полусумраке хамаксы продолговатое лицо с большими темными глазами.
Слаба Тебе, Афродита-Ашера! Знаю, близко теперь исполненье того, что Ты мне обещала.
Свершилось!
Этою ночью я был властелином моей госпожи. Перешагнув через труп беззвучно задушенной мною черной рабыни, я приблизился к ложу, где, разметавшись во сне, тихо дышала, сомкнув черные стрелы ресниц, дочь Бармокара. Сперва, испугавшись, она хотела кричать и пыталась бороться. Но сопротивление не было сильным, и я победил. Я насладился победой, насладился ею до пресыщения. Близится утро. В предрассветном тумане, сквозь щели оконного полога, ярко блестит звезда всемогущей богини.
О Афродита-Ашера, недаром Тебя называют жестокой. Я понял теперь значенье Твоей полной презренья улыбки.
Та, кого я считал земным Твоим воплощеньем, простая смертная женщина. Утомленная, она шептала мне те же слова, которые я так часто слыхал от косских гетер и легкомысленных купеческих жен малоазийского берега, и так же, как те, она меня обнимала, такие же дарила мне поцелуи, и даже менее искусно, чем кипрские гиеродулы. У меня нет больше желаний!
О Афродита, недаром Тебя называют жестокой!
В доме зашевелились. На дворе перекликаются звонко рабыни. Скрипит колесо у колодца. Громко кричит обременяемый вьюком осел.
Я гляжу на ту, которая мне была так желанна.
Карфагенянка сидит на ложе своем и ловкими пальцами соединяет проворно золотые тонкие кольца порванной цепи у ног.
Который раз она делает это?!
Вот, закончив работу, она потянулась ленивым движеньем пресыщенной пантеры и, улыбаясь, глядит на меня. О чем она думает? О казни, которой я буду подвергнут? По всей вероятности, я буду распят; может быть, с меня снимут медленно кожу…
А время идет. В конюшне ржут жеребцы, приветствуя утро. Под наблюдением моим подготовлялись они для гипподрома. Два самых лучших из них наверно в этом году одержат победу на играх…
Если я сам не умчусь на них далеко отсюда… Довольно рабства! Воспрянувший дух мой рвется на волю.
Шибче, шибче летите, мои скакуны! На одном я сижу, другого твердой рукой, по обычаю скифов, держу в поводу, и он скачет возле меня. Погони пока не слышно за мною. Раб, видавший, как я резал поджилки другим лошадям, никому из живых не скажет об этом.
Другой раб недвижно лежит в воротах, где он пытался загородить мне дорогу, заслышав вопли моей госпожи.
Как звонко звала дочь Бармокара на помощь себе и кричала мне вслед:
— Хватайте убийцу и вора! Держите его! Бегите за ним! Этот злодей пытался меня обокрасть и убить!
На левом запястье моем сверкает золотой карфагенский браслет.
Издали заслышал я топот его скакуна и, оглянувшись назад, остановил усталый бег своего жеребца.
Степной хищной птице подобен был этот наездник пустыни; с клювом орла сходен был тонкий загнутый нос на темном лице; как мощные крылья, развевался на скаку за спиной его светло-серый развернутый плащ. На плоских стременах подымался он, с пронзительным криком вертя над головою клинком.
Я тронул коня навстречу ему, и наши мечи, скрежеща, узнали друг друга. Мой оказался длиннее, и скоро, подняв на дыбы скакуна своего, повернул наездник степей и с воем умчался обратно… Крупный песок брызнул в лицо мне из-под конских копыт… На моем утомленном гнедом я не мог пуститься в погоню за ним, и скоро враг мой скрылся из вида.
В белой пыли лежит его загнутый меч с костяной рукояткой, запачканный кровью из разрубленной мною кисти руки.
Я спокоен теперь. Не поймали меня нумидийские всадники. Одна лошадь пала, другую я продал встречным купцам. Мимо соленых озер одиноко бреду я по направлению к белому прибрежному городу.
Густая пыль покрыла ноги мои, одежду и бороду. Что-то мне готовит грядущее?
Но что бы ни случилось со мною — никогда, никогда не придется мне пережить столько надежд, томлений и муки, как возле высоких черных дверей, с которых мне скалили зубы алчные пасти бронзовых львов.
Привет тебе, город, вставший передо мною из-за песчаных холмов, покрытых терновником и высокими кактусами.
Плоские кровли низких домов, тонкие высокие башни и белые купола окруженных кипарисами храмов. Мимо садов и виноградников тянется дорога моя, мимо изгородей из запыленных алоэ.
Звеня бубенцами, идут мне навстречу, колыхаясь на длинных ногах, вслед за мальчишкой погонщиком, гордо держащие голову верблюды. Все чаще и чаще попадаются люди.
Иду мимо костров кочевников, что ютятся в ямах недалеко от стены. Не обращаю внимания на призывные жесты загорелой тонкой руки и блеск черных глаз девушки из этого бродячего племени.
Я не бродяга, а путник, ходивший на поклонение святыне. Застигнутый болезнью, я отстал от своих и теперь на корабле хочу вернуться на родину.
Так скажу я страже, если она остановит меня в городских воротах.
Женщина с розами у висков в черных невыкрашенных волосах, в платье, которое раньше было более яркого цвета, я желаю отдохнуть у тебя после пути. Я не разбойник. Вот тебе серебряная монета с изображением пальмы. Ты получишь столько же за каждую ночь, проведенную мною под кровом твоим.
Я не буду жить у тебя, ибо знаю, что запрещено это законами, написанными в пользу богатых содержателей гостиниц, но хотел бы, чтобы твоя дверь не запиралась для меня после заката.
А также и днем, если захочется мне скрыться от зноя.