Ульмигания - Страница 12

Карвейт застонал и встал на четвереньки.

— Это сейчас пройдет, — сказал ему Дилинг.

Вождь сел и посмотрел на него.

— Ты слишком резво бросился в драку, — сказал Дилинг. — Я не успел тебя предупредить, что этого делать не стоит.

На лбу вождя была небольшая ссадина, к ней прилипли травинки и песок.

— Это он меня или ты? — спросил Карвейт, покосившись на Торопа.

— Он. Послушай, вождь, если ты почему-то не хочешь нам помочь — скажи, мы не обидимся. Вайделотку мы все равно разыщем.

Карвейт потряс головой, что-то промычал и, скривившись, встал с земли.

— Это ты меня так?! — все еще не веря в это, спросил он у Торопа. Тот был на полторы головы ниже и раза в четыре тоньше вождя.

— Поехали, — сказал Тороп. — Чего мы ждем?

— Она живет где-то за Большими дюнами, — неожиданно сказал Карвейт.

— Ты проведешь нас? — спросил Дилинг.

— Нет. Вы уж как-нибудь сами.

— Как мы ее найдем?

— Найдете. Вам нужно все время ехать вдоль моря. Там, где поселилась вайделотка, потемнел песок. Мои люди уже назвали это место Черным берегом.[36]

— Это далеко отсюда?

— Не очень. Как только въедете в пески, считайте дюны. За третьей, самой большой, и начинается Черный берег. Его трудно не заметить.

— Пошли кого-нибудь за моей женно, — попросил Дилинг.

Когда они были уже на лошадях, Карвейт подошел и протянул Дилингу нож с костяной рукояткой:

— Забери, я ведь не помог вам.

— Оставь его себе. Поможешь в следующий раз, — ответил Дилинг.

— Я не знаю, что вам нужно от этой старухи, но будьте с ней осторожнее. Она уже утопила одну нашу лодку с рыбаками. Если это и не сама Лаума, то ее сестра.

— Спасибо, что предупредил.

Карвейт посмотрел на Торопа.

— Хорош, дорого я дал бы за такого воина.

Дилинг склонился с лошади к самому лицу вождя и тихо сказал:

— У него на родине великий князь рутенов платил этому «сопляку» столько монет, сколько тебе, вождь, не увидеть за всю твою жизнь.

— Хорош… — повторил Карвейт.

— Ну, пошли! Удачной охоты!

Они спустились к морю и поехали вдоль линии прибоя. Лошади шли тонкой черной полосой высохших водорослей, смешанных с янтарной крошкой. Море было зеленым, а там, где над ним висело солнце, сверкало раскаленным металлом. Одинокий нырок то исчезал в воде, то появлялся, покачиваясь на волне. Ничего этого Тороп не видел. Высоко вскинув голову, он вслушивался в звуки моря, ловил его запах и пытался представить, как оно выглядит.

— Ты раньше не был у моря? — спросил его Дилинг.

— Нет.

— А хочешь, искупаемся?

— Не знаю… Оно светится…

— Это от солнца.

— Жаль, что я не вижу.

Дилинг хотел сказать ему, что еще успеет насмотреться, но передумал — он сам не был в этом уверен.

— Ну, искупаемся? — снова предложил он.

— Давай.

Дилинг бросился в море, взметнув брызги, а Тороп входил осторожно, примеряясь к новым ощущениям.

Милдена сидела на горячем песке, смотрела, как резвятся витинги — один плотный, кряжистый, с испещренным множеством полосок-шрамов телом, и другой — гибкий, поджарый, как олень, почти безусый. Они плескались и играли, гоняясь друг за другом, словно дети, и ей почему-то стало жаль их. Жаль ослепшего Торопа, жаль запутавшегося в отношениях с соплеменниками Дилинга. Стало жалко и себя. Милдена вспомнила, что всегда очень хотела ребенка. Она заплакала, и на душе у нее от этого стало томно и сладко. Она плакала, но в ее слезах не было горечи. Милдена плакала второй раз за этот день и за последние восемь лет. Что-то оттаяло в ней и пролилось теплой мягкой влагой.

В тот же день лета 1224 года от Рождества Христова произошло событие, резко изменившее историю Ульмигании. Еще до рассвета десять парусных барок причалили к юго-восточному берегу залива Халибо, и на землю вармов ступили пятьдесят монахов — рыцарей Добринского братства, — ордена, только что созданного епископом прусским Христианом.

Здесь необходимо напомнить, что сей высокий сан — епископ Пруссии — настоятель монастыря в Оливах, что на левом берегу Вислы, возле Дантека,[37] носил, мягко говоря, не совсем по праву. То есть права-то, дарующие ему это звание и скрепленные печатью папы, у него были. Однако паства, которой он мог бы нести слово Божье, отсутствовала.

Несколько лет назад этот предприимчивый монах, собрав братию, перешел зимой застывшую Вислу и построил на ее правом, прусском, берегу четыре часовни, о чем не замедлил известить Рим. Акция носила авантюрный характер, ибо пруссы немедленно спалили часовни, не оставив от них и следа. Но, вне зависимости от этого, в Риме высоко оценили рвение Христиана, и ему был дарован сан со всеми вытекающими отсюда полномочиями и правами. Другими словами, Христиан был главой епископата, который еще нужно было завоевать. Вдохновленный примером Альбрехта Буксгевдена, епископа Рижского, сумевшего отбить у ливов часть побережья, Христиан призвал под лозунги нового крестового похода небольшую армию, решив образумить язычников если не с помощью слова, то мечом. Христиан не учел того, что давно уже знали и ляхи, и даны, и рижские немцы: пруссы не ливы. Фанатично преданный своим богам, этот народ, имевший древние традиции военного искусства, был в отличие от других язычников единым и сплоченным. Все одиннадцать племен подчинялись одному уставу — Заповедям короля Вайдевута и одному владыке — Верховному Жрецу, никогда не имели серьезных межплеменных раздоров и на любую агрессию отвечали жестко и умело.

Но в тот день полсотни монахов двумя отрядами высадились в Вармии десятком миль южнее замка Хонеда. Один отряд, под предводительством саксонского рыцаря-крестоносца фон Русдорфа, остался в месте высадки, чтобы с раннего утра приняться за строительство часовни. Другой, ведомый рыцарем из Кашубии Владиславом Бутовым, направился в глубь страны.

К утру воины Владислава успели разгромить и поджечь два поселка ничего не подозревавших вармов и осадить третий, оказавший им неожиданно сильное сопротивление. Владиславу не удалось проломить ворота поселка с ходу, и пруссы, точно метавшие из-за частокола легкие копья, заставили крестоносцев отступить, оставив у стен два трупа. Еще четверо были ранены.

Владислав, скрипя зубами от ярости, метался на мелкой прусской лошаденке вокруг укрепления, не зная, как к нему подступиться. Он чувствовал, как время, будто зыбучий песок, уходит у него из-под ног. Владислав должен был внезапно появиться у замка Хонеда со стороны леса, откуда пруссы не могли ждать нападения, и занять его или хотя бы блокировать и держать до прихода новых сил добринцев. Задержка ломала все планы. Но оставить у себя в тылу непокорный поселок Владислав не мог.

Сомнения кашубца разрешили сами вармы. Ворота вдруг распахнулись, и оттуда, визжа и улюлюкая, высыпали, размахивая короткими мечами, язычники. Пруссов было гораздо меньше, чем крестоносцев, и хотя дрались они со знанием дела и отчаянно, как дикие звери, Владиславу удалось одержать верх. Он ворвался в поселок, когда пал последний его защитник, и здесь Владислава ждало разочарование, граничившее с ощущением катастрофы. Поселок был пуст. Пока часть пруссов сдерживала монахов у стен укрепления, другие увели его жителей.

Владислав послал гонцов назад, к людям фон Русдорфа, предупредить, что планы взятия Хонеды могут сорваться, а сам на рысях отправился прямиком к замку, обходя попадавшиеся поселки и уже не заботясь о том, чтобы выйти к Хонеде незамеченным. Он был неглупым человеком и понимал обреченность затеи. Но честь рыцаря и возможность снискать славу первого христианина, ворвавшегося в неприступную цитадель язычников, затмевали рассудок. Кроме того, он и представить себе не мог, насколько Хонеда неприступна в действительности. Пятнадцать лет спустя куда более опытные, лучше вооруженные и дисциплинированные рыцари Немецкого ордена госпиталя Пресвятой Девы Марии будут стоять под стенами Хонеды несколько месяцев без всякой надежды подойти к ним, пока предатель не укажет тайный ход в крепость.