Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени - Страница 75
— Чужие люди приходили?
— А как же! Вот вчера.
— Да? — оживлялись те. — Откуда? Как выглядели?
— А вот точно так же, как вы. Только таких цацок, — она указывала на витые из металлической нити квадратики в петлицах, — таких цацок, как эти, побольше.
— Тьфу, дура! — плевались те с досадой. Или остановит ее патруль, когда она возвращается из прибрежных зарослей:
— Э, баба, покажи бидон!
Она протягивает бидон, до краев наполненный молоком. Солдаты довольно улыбаются:
— Лаби, лаби![17]
Не встречалась, значит, эта латышка с «бандитами», не поила их молоком.
А простодушная с виду Марта, хорошо изучив повадки карателей, специально надаивала полный бидон молока, когда уходила с хутора на условленную встречу с партизанами. Обеспечивала, так сказать, себе алиби.
К сожалению. Марта Реблис никого из партизан по фамилии вспомнить не смогла. Да и не знала она, скорее всего, никаких фамилий. Только имена: Ваня, Жора, Саша...
Из города Даугавпилса, где прошла моя комсомольская юность, где я прожил бурные последние предвоенные годы, снова названиваю в Ригу:
— Не вернулся с курорта товарищ Кадаковский?
— Нет. И не скоро еще вернется. Недели через две звоните, не раньше.
Ну, все пропало! Через день мне уезжать на Алтай. «Что такое не везет и как с ним бороться?»...
Без тени надежды, совершенно машинально спрашиваю:
— Скажите, пожалуйста, где он отдыхает? Как будто мне теперь не все равно: на Кавказе или в Крыму?
И вдруг слышу в ответ:
— В санатории «Межциемс».
А это совсем рядом, у меня под боком! Ровно в шести километрах от Даугавпилса.
Вот как в жизни бывает! А критики иногда ставят мне в упрек приверженность к острым сюжетным поворотам...
В тот же день договариваюсь по телефону о встрече.
И вот я уже в палате санатория, где проводит свой отдых Игнат Игнатьевич Кадаковский, бывший комиссар партизанского отряда Антона Поча.
Представляюсь, Крупный грузноватый мужчина, внимательно вглядываясь, предлагает сесть, усаживается сам. Писатель с Алтая? Причем говорит по-латышски?.. Он явно озадачен.
— Не встречался ли вам на партизанских стежках-дорожках товарищ с не совсем обычной фамилией — Ассельборн?
— Михаил Иванович? А как же!
Улыбка поразительно преображает лицо моего собеседника. Оно сразу становится намного моложе, в уголки глаз сбегается множество добродушных морщинок, а небольшие голубые глаза лучатся совсем по-детски. Если верно, что лицо — зеркало души, то в этом зеркале отражаются прежде всего большая сердечность и доброта. Трудно представить себе человека с такой улыбкой строчащим из автомата по живой цели. А между тем Игнат Игнатьевич Кадаковский — заслуженный партизан, имеет много наград за храбрость, проявленную в боях.
Теперь мы быстро находим общий язык, и он начинает с увлечением рассказывать.
Ассельборн! Такой человек не может не запомниться. Эта удивительная выдержка, это непоколебимое спокойствие... Людей, подобных Ассельборну, встречаешь не часто.
— Вы, наверное, знаете, что он погиб?
— Конечно. И жалею о нем, пожалуй, больше, чем о ком бы то ни было. Хотя, как вы сами понимаете, смертей пришлось повидать немало. Особенно в те июньские дни... — он мрачнеет. Выгоревшие кустистые брови сдвигаются на переносице.
— Вот как раз те июньские дни, как вы их назвали, меня больше всего и интересуют. Не могли бы вы о них рассказать подробнее?
Игнат Игнатьевич долго и сосредоточенно молчит. Явно вспоминает. Потом начинает говорить. Сухо, сжато, одни только факты. Однако по мере того, как он углубляется в рассказ, природное чувство юмора, проявляясь незаметно для него самого, словно подсвечивает скрытым мягким светом трагические события начала июня 1944 года, и они делаются от этого ощутимее, объемнее, выпуклее.
— Мы стали замечать концентрацию фашистов еще в конце мая. Поинтересовались через своих людей. Выяснилось, что это части линейной гитлеровской дивизии, крепко потрепанной в боях на фронте и снятой с передовой линии. Для маскировки фашисты распускали слухи, что не сегодня-завтра уйдут в Белоруссию на формирование и пополнение. Но это было рассчитано на простаков. Если только кратковременный отдых в пути, то почему сюда же стягиваются полицейские роты из Литвы и Эстонии, а также местные каратели?
Случайность?
Нет, только новичок мог бы поверить в такую случайность. А у нас уже был порядочный опыт. Но все-таки решили не уходить. Почему? Тут ряд причин.
Во-первых, мы уже полностью освоили Рускуловский лес, свободно ориентировались там с закрытыми глазами. Антон Поч был непревзойденным мастером обороны. Кругом мины наставлены всяких типов, всевозможные хитроумные ловушки и обманные приспособления. Вокруг двух-трех мин затяжного действия такое разведем — ну целое тебе непреодолимое минное поле! Нитки, нитки, нитки... А то и вовсе одни нитки, без всяких мин. Но фашистам и этого часто было достаточно. Увидят нитки — и сразу надпись на дощечке: «Ахтунг, минен!» А туда, где такая дощечка прибита, ни один не сунется.
Во-вторых, фашист в сорок четвертом году уже не тот пошел. В начале войны и даже еще в сорок втором он напролом рвался. А как поел у Сталинграда и Курска свинцовой каши, так сразу испортил себе пищеварение. Вот и в тот раз. Стали мы с хуторов сообщения получать. Разнылись солдаты: «Матка, ты в лес ходи, скажи, у меня дома либо фрау и кляйне киндер, не надо меня пук-пук. И я тоже не буду в партизанен пук-пук. Я вверх буду, в небо буду пук-пук»...
Вот мы и решили: не уйдем, примем бой в Рускуловском лесу. Но, по правде говоря, что сразу такая масса фашистов пойдет, никак не рассчитывали. Напоили их пьяными и на нас. Цепь за цепью, цепь за цепью! Случалось, по пять-шесть раз за день мы прорывались. Соберемся в кулак, рвем цепь. Глядишь — вторая наступает. И снова, снова... Конечно, потери несли изрядные, что там говорить.
— Группа Ассельборна тоже была с вами?
— Только первый день... Вообще-то обычно они своими делами занимались, мы — своими. Секреты у них всякие были, мы и не интересовались. Разведка, понимаете сами, деликатная штука... А тут перед боем заявился к нам Ассельборн и давай обстановку выяснять. Расспрашивал, что нам об окружении известно. Видно, не было у него еще тогда твердого мнения, как поступить. Ну, мы ведь тоже не боги, не все знали. В конце концов было решено вместе держаться. Начался бой. Ленинградцы сражались молодцами. И вдруг ночью во время передышки снова заявляется Ассельборн, предупреждает, чтобы на них мы больше не рассчитывали.
Вот это меня как раз и интересовало больше всего!
— Причину не объяснил?
— Нет. Просто сказал, что их группа должна уйти.
— Отчего же так? Такого не могло быть, чтобы нервы не выдержали? — и, заметив, что Кадаковский замялся, я добавил: — Только, пожалуйста, говорите откровенно.
— Нет, думаю, нет. Нервы у Ассельборна всегда были в полном порядке. Да и не выглядел он тогда чересчур взволнованным и расстроенным. Ровен, спокоен, как всегда.
— Так что же все-таки, по вашему мнению?
— Мы тоже допытывались. Ассельборн ссылался на то, что они все вместе решили.
— Да, у них в группе было так принято. Мне его товарищи рассказывали.
Кадаковский улыбнулся:
— И все-таки, в конечном итоге, решал он, командир. У них там одна молодежь была. И потом не такой человек Ассельборн, чтобы во время боя голосование разводить. Мнение спросить мог, в это я верю. Но окончательное решение принимал все равно он сам. И отвечал за него тоже сам.
— И вы думаете, решил неверно?
— Да, думаю, на сей раз ошибся. Не надо было Ассельборну от нас уходить. Держались бы нас, может быть, и его судьба сложилась бы иначе...
Здесь я отвлекусь ненадолго от моего разговора с Игнатом Игнатьевичем, чтобы обратить внимание читателя на одно странное несоответствие.
Партизаны из разведывательно-диверсионной группы считают, что Ассельборн СДЕЛАЛ ОШИБКУ, КОГДА РЕШИЛ ОСТАТЬСЯ с латышским отрядом Антона Поча.