Улица Чехова, 12 - Страница 5

Орлов был арестован 21 декабря в 7 часов пополудни в доме своей двоюродной сестры А. А. Орловой-Чесмен-ской на Большой Калужской улице (Ленинский про­спект) и в сопровождении конвойного офицера отправ­лен в Петербург.

Комендант Петропавловской крепости генерал-адъю­тант А. Я. Сукин получал от императора записочку о каждом прибывавшем арестованном. Ирония судьбы: в то время как многие важнейшие документы той эпохи оказались утраченными, записочки эти, часто нацара­панные на обрывках бумаги, сохранились. Сукин как зеницу ока хранил начертанные императорской рукой повеления, а после его смерти они были сданы на хра­нение в Государственный архив как документы, имею­щие государственное значение.

Итак, 29 декабря Сукин получил записку: «...присы­лаемого при сем генерал-майора Орлова посадить в Алексеевский равелин... и содержать хорошо». Но это­му предшествовал допрос, лично сделанный Николаем I в присутствии генерал-адъютанта Левашова. В 1831 го-ДУ Николай I написал для своего семейства «Записки» о восшествии на престол. Допрос Орлова он описывает так подробно, как немногие другие:

«...Я его принял как старого товарища и сказал ему... что других я допрашивал, а его же прошу, как благородного человека, старого флигель-адъютанта покойного императора, сказать мне откровенно, что знает.

Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы на­смехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал, и потому и к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся, как над глупостию. Все это было сказано насмешливым тоном и выражением че­ловека слишком высоко стоящего, чтоб иначе отвечать, как из снисхождения...»

В журнале следственного комитета сказано по пово­ду показаний Орлова: «Комитет по выслушании пока­заний генерал-майора Орлова находит, что в оных не видно чистосердечия и что объяснения его неудовлетво­рительны...» Отвечая на вопрос о том, почему он, зная о планах заговорщиков, не донес на них, Орлов выдал свою подлинную позицию: «Теперь легко сказать: «Дол­жно было донести», ибо все известно и преступление со­вершилось. Но, к нещастию их, обстоятельства созрели прежде их замыслов и вот отчего они пропали». Выде­ленные слова Николай I своей рукой дважды подчерк­нул, а над словами «но к нещастию» поставил один­надцать восклицательных знаков, а сбоку на полях еще один — двенадцатый огромного размера.

Улики против Михаила Орлова были велики. Пока­зания декабристов давали ясное представление о том, что он был чрезвычайно заметной и популярной фигу­рой в их среде, к делу были присовокуплены данные о попустительстве революционной пропаганде в 16-й пе­хотной дивизии.

Картина складывалась весьма внушительная. Но брат декабриста Алексей Орлов на коленях вымолил у царя снисхождение. Как точно сказал Герцен, если Ор­лов «не попал в Сибирь, то это не его вина, а его бра­та, пользующегося особой дружбой Николая и который первым прискакал со своей конной гвардией на защиту Зимнего дворца 14 декабря».

Да, Орлов избежал сибирской каторги «не по своей вине». Но освобождение его из крепости и .мягкость при­говора поразили обе стороны: недоумевали осужденные декабристы, негодовали приближенные императора. До конца дней суждено будет Михаилу Федоровичу посто­янно ощущать муки совести перед товарищами за свое избавление от сибирской каторги или ссылки рядовым на Кавказ и в то же время жить до последнего часа под неусыпным полицейским надзором.

16 июня 1826 года после полугодового заключения в сопровождении фельдъегеря, как арестапт, Орлов был вывезен из Петропавловской крепости под надзор в свое имение Милятино Калужской губернии без права въезда в столицы.

Не приходится сомневаться, что годы эти были для Орлова трудными: не давала покоя судьба друзей — кто казнен на кронверке Петропавловской крепости, кто заточен в сибирские остроги. Оставшиеся в стороне от следствия старые знакомые опасались поддерживать связь с опальным генералом.

В милятинском заточении Михаил Федорович ста­рался не предаваться безделью. Много времени он от­давал работе над книгой «О государственном кредите». Несмотря на деятельную натуру, Орлов, по-видимому, не стал хорошим хозяином: имение было расстроено, фабрика цветного стекла приносила убытки. Он испы­тывал постоянные денежные затруднения.

Жизненная сила Михаила Федоровича требовала вы­хода, В 1831 году он подал прошение о том, чтобы пой­ти рядовым солдатом в армию, но получил отказ. Вместе с тем Николай I передал ему разрешение поселить­ся в Москве. Такому благоприятному повороту судьбы Михаил Федорович опять-таки был всецело обязан хло­потам брата Алексея, остававшегося любимцем импе­ратора.

Итак, Орлов в июне 1831 года возвращается в род­ную Москву, где и проживет до конца своих дней. Вско­ре по прибытии Орлова в Москву свиты его величества генерал-майор граф Строганов 1-й доносил царю: «По­явление в Москве отставного генерала М. Орлова про­извело странное влияние на жителей сей столицы, и будущее постоянное пребывание в оной подает повод к толкованиям, заслуживающим при нынешних обстоя­тельствах оставаться не без внимания». Последовавшая на это высочайшая резолюция: «За Орловым смотреть должно и строго» — предопределила тайный надзор, продолжавшийся до самой смерти Михаила Федоровича.

В течение многих десятилетий считалось, что пер­вым московским адресом М. Ф. Орлова был дом Шуби­ной на Малой Дмитровке. Однако недавние исследова­ния москвоведа С. К. Романюка позволили ему на осно­вании архивных документов установить, что сначала Орлов поселился в доме Кашкиной на Земляном валу, потом переехал на Малую Дмитровку в дом Бобринской, а в доме Шубиной он жил с 10 октября 1833 года до 7 сентября 1834 года. Затем Орловы перебираются в дом Цициановой на Садовой-Кудринской (№ 13, не сохра­нился), в 1836 г.— в дом Щербатова в Большом Нико­лопесковском переулке (ул. Вахтангова, 13—17) и, на­конец, в 1839 году покупают собственный дом на Пре­чистенке (Кропоткинская ул., 10).

Во владении Шубиной в 30-е годы жилых построек, как видно на плане этого времени, было еще немного, и, не считая главного дома, были они малы и неказисты. Поэтому, несмотря на отсутствие прямых доказательств, нет и тени сомнения, что семейство Орловых заняло особняк, выходивший фасадом на Малую Дмитровку, тогда еще украшенный портиком с шестью колоннами. Улица была тихой, но принадлежавшей к числу доста­точно аристократических. Впрочем, тогдашняя Москва, где, как писал современник, «сено, скошенное, стоящее в копнах, можно, впрочем, встречать и на местах, бли­жайших к центру города», еще не утратила черт старого русского, в известной степени провинциального города.

Время берет свое. Немногое в сегодняшнем обита­лище служебных кабинетов напоминает обстановку дво­рянского особняка. Но сохранились ведущая на второй этаж парадная лестница с резной балюстрадой, упираю­щаяся в огромное зеркало, увенчанное барельефом, изображающим женскую головку, ряд колонн, лепные украшения на потолке большого зала и одпой из неболь­ших комнат, повторяющие изображение на фасаде: ли­ры, венки цветов, женские головки... Остальное подска­жет фантазия: парадный зал, в стенах которого встре­чались многие лучшие и честные московские умы, мог быть по тогдашней моде отделан под мрамор или оклеен обоями светлых тонов — фисташковыми, палевыми, светло-голубыми. Углы зала и комнат, скорее всего, за­нимали печи-камины, согревавшие их долгими зимними вечерами.

Среди комнат был кабинет хозяина дома. Здесь за столом или бюро Михаил Федорович замышлял множе­ство колоссальных общественных предприятий, лишь немногим из которых в застойную николаевскую эпоху суждено было осуществиться. Здесь он завершал работу над книгой «О государственном кредите», вел хлопот­ную переписку об ее издании. Путь книги к публикации был чрезвычайно труден, едва ли не десяток высоких инстанций решал вопрос о такой возможности. В январе 1832 года Орлов писал П. А. Вяземскому, принимавшему активное участие в этом сложном деле: «Я долго-был изгнан, в несчастии, под строгим присмотром по­лиции; но бедствия, мною претерпенные... не потушили в сердце моем священной любви к России и ко всему родному. Я все-таки остаюсь человеком, известным моею честностью и не совсем безызвестным умом и не­которыми способностями. Неужели можно отвергать мысли, полезные для всего отечества, единственно от того, что они принадлежат человеку, находящемуся в бедствии и опале?»