Уйти, чтобы остаться - Страница 33

Мотоцикл тряхнуло. Вадим плечом задел Ирину:

— Помолчи. Прикусишь язык!

Шкала спидометра высвечивалась тусклым фоном. Стрелка упрямо склонялась вправо. Она перевалила за шестьдесят и подползла к семидесяти. Встречные машины, прищурив фары, проносились мимо, обдавая бензиновым перегаром.

Ирина прикрыла глаза и положила голову на плечо Вадиму. Ветер бил в лицо мелкими колючками. Казалось, вот-вот мотоцикл оторвется от шоссе. Деревья разворачивались длинной темной лентой. С обеих сторон. Иногда одно из них вырывалось из ряда и с любопытством подбегало к самому асфальту. Но через секунду растерянно отставало…

Не сбавляя скорости, мотоцикл взлетел на обсерваторский холм, сделал крутой вираж, проехал метров двести и остановился у дома Ирины.

— Может, зайдешь? — Ирина слезла с сиденья и достала ключи. Она была уверена, что Вадим откажется.

— Неудобно. Поздно уже.

— Пустяки. Перед кем неудобно? Тетя в Минске, гостит у сестры…

Вадим неопределенно кивнул и отъехал.

Возле общежития он притормозил.

В окне комнаты горел свет. Ипполит дома. И не спит. Теперь Вадим точно знал, что вернется к Ирине, переждет, пока не уснет Ипполит. Он не мог понять, почему, но сейчас встречаться с Ипполитом не хотелось. Если б не предложение Ирины, он даже не знал, что и делать…

Ирина жила с теткой, врачом обсерваторской поликлиники, в небольшой двухкомнатной квартире на третьем этаже. Ниже звоночной пуговки — латунная дощечка «Доктор Кон П. А.». Вадим хотел позвонить, но передумал. Резкий звонок слышен во всем доме. Лучше постучать…

Казалось, Ирина стояла у дверей и ждала — дверь моментально открылась.

Высокий изогнутый торшер мягко освещал диван и маленький столик на колесах, заставленный кофейным прибором. Подарок Устиновича ко дню рождения Ирины. В оригинальной деревянной вазе лежали бутерброды с ветчиной и сыром.

— Могу отварить сосиски, хочешь? И не стесняйся, пожалуйста.

Вадим отказался. Достаточно и того, что было на столе. В большом зеркале скользило отражение Ирины. Простенький домашний халат свободного покроя полнил худую высокую фигуру. Светлые, обычно гладко зачесанные волосы рассыпались.

Ирина заметила, что Вадим за ней наблюдает, она устало поправила волосы и улыбнулась в зеркало.

— Так что там происходило, у Устиновича?

— Неплохой вечер… Там был Зайченко.

— Святослав Кондратьевич?

— Он излагал свою теорию об эволюции разума во Вселенной. Устинович выступил оппонентом.

— Любопытно.

— Мне тоже… Мозг — не цель эволюции материи, я ее этап. Целью эволюции Вселенной является производство материи высшего порядка, способной к дальнейшему самоусовершенствованию… И вообще очень много интересных, оригинальных мыслей… Жаль, тебя не было. Мы и вчера собирались.

Вадим принялся за кофе. А где он был вчера? Ах, да, в ресторане. Склероз. Провал памяти… Мелькнули, как в тумане, контуры, неясных силуэтов. Саша Зимин, какой-то парень, Вероника… Все это в одном замкнутом кольце, похожем на портьерное, где застрял воробей… Вадим взял бутерброд. Холодная ветчина. Видно, из холодильника…

— Я обязательно тебя сведу с Зайченко, — говорила Ирина. — Они часто собираются у Устиновича… Или такой тезис: свое бессмертие материя видит не в человеке, а в результате его деятельности, каковым является ментальное поле как носитель информации, полученной человеком в процессе бытия…

— Ментальное — значит продукт мышления, — Вадим поставил пустую чашку и прищелкнул языком. — Теперь мне понятно, зачем тебя пригласили на этот конгресс.

— Ничего подобного. Я высказала ряд дельных замечаний, — ответила Ирина.

Он заметил, как слегка дрожит ложечка в ее руках. Ирина избегала смотреть на него…

Старинные стенные часы пробили двенадцать. Надо уходить. Они уже минут десять молчали, сидя в разных углах дивана. На слабое предложение Ирины, не хочет ли он еще кофе, Вадим не ответил. Какое-то щемящее, грустное чувство растекалось в его груди. Ему так хорошо сейчас сидеть в этой уютной комнатке. Книжные полки с толстыми печальными фолиантами по астрономии и медицине, короткий бронзовый подсвечник, ваза с двумя одинокими бледными розами, портрет Леверье в коричневой раме, растрепанные ноты на пианино…

Ирина опустила тонкие длинные руки, словно она сделала все, что могла, а на остальное у нее уже нет сил. И пусть все идет так, как должно идти.

— О чем ты думаешь? — проговорил Вадим. — Слишком тихо в комнате.

И тишина бывает выразительна. Бах в «Токкате» использовал изумительный аккорд тишины. Кульминация, построенная на паузе.

— Удобный прием.

— Не каждому дано им воспользоваться.

— Может быть, поиграешь мне что-нибудь. На дорогу.

— Нет.

— Ты не жалеешь, что пригласила меня к себе?

— Нет.

Молчание.

— Тогда я пойду. Я сегодня чудесно провел вечер. Вторую его половину… Так редко бывает, что встретишься с коллегами и никто не лезет в душу с советами и нравоучениями… Ты молодец, Ира.

— Как часто мне говорят: «Ты молодец, Ира». Высшая похвала! — Ирина погасила торшер.

Вадим встал у окна. Он видел свое отражение. Куда-то в угол рамы натекла фигура Ирины.

Часы шумно задышали, что-то в них раскручивалось, приготавливалось, и наконец, собравшись, отзвонили четверть первого.

В раме окна проявилось небо. Казалось, звезды перекачивают друг в друга свой дрожащий свет. Более жадные насыщались, распухали и успокаивались. Яркие, довольные. Другие бледнели, ослабевали, превращаясь в мерцающие точки. Они все отдавали, что у них было.

— Ты уйдешь, Дима, или… останешься?..

Вадим не отвечал.

Ирина подошла к окну и прижалась к Вадиму.

Бродский, выгнув спину, ковырялся в старом усилителе, отыскивая нужные детали. Он то и дело отрывался и звонил в библиотеку.

Экспериментальная установка Вадима покоится на трех точках опоры. Классический вариант равновесия. Двумя точками служат дубовые чурки, третьей — толстая книга в сером переплете. Вадим меняет частоту и записывает отсчет в новенькую тетрадь. Работа нудная, однообразная.

Один килогерц — запись. Полтора килогерца — запись…

Надо бы поручить это Сене Зуеву. Однако того что-то не видать…

Два килогерца — запись. Механические действия. Думай о чем угодно.

Все утро его не оставляла мысль — заметил ли кто-нибудь его выходящим от Ирины, а если заметил, то что особенного, допустим, он перед работой зашел за чем-нибудь, и вообще кому какое дело до его личной жизни, он не мальчишка…

Эдуард вновь направился к телефону. Но не дошел — взгляд скользнул по установке Вадима. Бродский оцепенел. В следующую секунду, издав нечленораздельный звук, он бросился к установке.

— Вы посмотрите на него, — кричал Бродский, тыча пальцем в одну из трех точек классического варианта равновесия. — Я столько дней бьюсь, не могу добиться, куда делся справочник, а он подложил его под свою гитару.

Бродский протанцевал на тощих ногах. Его широкие штанины хлопали, как белье на ветру. Было непонятно — рад он или возмущен. Вадим приподнял установку и заменил серый том коричневым альбомом, снятым с полки. Отчет по какой-то теме за 1947 год.

Установка захандрила — стрелка самописца то лежала неподвижно, то вдруг суетливо стукалась об ограничитель. Бродский смущенно поглядывал из своего угла и что-то бормотал.

— Эдик, дорогой, у меня барахлит модулятор. Давай подложим твою волшебную книгу, — смеялся Гогуа.

Вадим вышел из лаборатории и поднялся на второй этаж. Там, в аппаратной, стоял телефон и наверняка никого не было. Можно свободно говорить. Досадно, если Ирина не одна. А о чем говорить? Можно предложить вместе пообедать.

Вадим открыл дверь аппаратной и увидел Ипполита. Тот сидел перед осциллографом, спиной к двери. Захотелось незаметно уйти. Но так долго продолжаться не может. Вадим шагнул в аппаратную. Ипполит молча помахал ему рукой, не отрывая глаз от экрана. Зеленые кривые бесшумно извивались по экрану. Кривые напоминали перевернутую лиру.