Уйти, чтобы остаться - Страница 17

— Ну, куда уж мне. Отвоевал. Впечатлений достаточно, — серьезно произнес Савицкий. — Нет, правда. Зачем он вам?

— А вам?

— Так, — замялся Савицкий.

— Ну и мне так, — ответил Ипполит.

— Я всю жизнь мечтал побывать в далеких странах. У меня дома — музей. Даже якорь есть. Самый настоящий, пудов на пять.

— Загадочная вы фигура, Валентин Николаевич. Никто о вас ни черта не знает. Может, вы фальшивомонетчик? — улыбнулся Ипполит.

— Ну, так продайте.

— Ах, бумеранг? А почем нынче бумеранги? Ладно, подарю. Можете его взять на моем столе. — Ипполит встал.

Поднялся и Савицкий. Улыбался, ему было радостно. В дверях он остановился, оглядел расположенную на стенде Ипполита аппаратуру Вадима…

Вышел.

— Догадался, — произнес Вадим.

— Ну и подумаешь, — Ипполит сгреб ладонью шахматные фигуры. — Это мое личное дело…

— Мне иногда становится жаль Савицкого. Почему? — произнес Вадим.

— Ну его… Будет забавно, если он сообщит Кирееву.

— Исключено… Я не помню, чтобы они разговаривали, глядя в глаза друг другу. Ты не замечал? — Вадим подошел к установке. — Мне почему-то кажется, что он за мной следит.

— Кто?

— Савицкий. Часто ловлю его взгляд… Но черт возьми, с какой стати я должен скрывать, ловчить, покупать на собственные деньги детали?

— Демагогия, Вадька. В науке, как нигде, не терпят «своего мнения», — прервал Ипполит. — А визит Савицкого странный. Как мы еще много не знаем друг о друге.

— Разве непременно все знать?! У человека всегда есть что скрывать. От застенчивости, от обстоятельств, от ума. Тысячи причин, — негромко, произнес Вадим, словно про себя.

Ипполит молчал.

В аппаратной горел свет.

Вадим остановился перед дверью. Мелькнула мысль, что там Киреев, стоит и, рассматривает его установку, размещенную на стенде Ипполита. Неужели и вправду нагрянул в лабораторию? Ночью. По доносу Савицкого? Тем лучше, поговорю начистоту. Надо же когда-нибудь поговорить начистоту. Пусть состоится ближний бой. По крайней мере, все прояснится.

Вадим рванул дверь.

Перед самописцем сидел Ипполит и отмечал контрольное время. Через несколько минут Венера должна войти в плоскость антенны.

Вадим, не раздеваясь, просмотрел компенсатор, сдвинул заднюю панель, легким скользящим движением поприжимал ненадежные лампы. Успокоился. Стал снимать пальто.

— Признаться, не ожидал тебя встретить здесь.

— Я и сам не ожидал, — усмехнулся Ипполит. — Бросил такое общество… И потом мог нагрянуть Киреев.

— Официально мне пока наблюдать не запретили, — сухо ответил Вадим.

Он почувствовал в тоне Ипполита покровительственную ноту.

— Но не на главном инструменте… Ладно, не будем торговаться. Идет рабочая запись, — Ипполит включил динамик.

Ему нравилось сопровождать запись звуковым фоном. Чисто психологический эффект. По мере того как Венера передвигалась к центру антенны, неясный шорох становился все четче, громче.

Ипполит вспомнил, как эти сигналы подействовали на приятеля-врача, который напросился «понаблюдать».

«У тебя профессиональное равнодушие. Ведь это потрясающий процесс, только вдумайся», — укорял его приятель…

Ипполит посмотрел на Вадима.

Вадим напоминал ребенка, который пытался разобрать только что купленную заводную игрушку.

Точно, ребенок! И губы вытянул, словно выуживает неподатливую деталь…

Чуть прищуренные глаза следят за ходом самописца.

— А если использовать соотношение Менли — Роу? — произнес Вадим.

Он не советовался. Он просто думал вслух.

— Но это дополнительные наблюдения, кроме монтажа, — проговорил Ипполит.

— Ничего не поделаешь.

— Но так можно экспериментировать без конца.

Вадим пожал плечами. Потом сказал, не оборачиваясь:

— А тебя больше всего волнует касса?

Упрек несправедливый. И Вадим наверняка это понимает, но почему он так сказал?

Ипполит прикрыл глаза. Надо себя сдерживать. Ну хотя бы отвлечься чем-нибудь. Иначе он чувствовал, что совершит какой-нибудь проступок, о котором будет долго жалеть. Нервы… нервы… Например, он сейчас отключит установку Вадима и объявит, что он не может, да и не хочет жертвовать своими интересами ради интересов этого типа. Или он просто завидует Вадиму и больше не в силах этого скрывать?

— Ты что, голуба? — произнес Вадим. Его взгляд словно случайно наткнулся на Ипполита.

— Ничего, — ответил Ипполит, глубоко вдавливаясь в старое кресло.

Глаза Вадима посветлели, возможно только сейчас, отвлекаясь от мыслей, занятых наблюдением, он понял, кто сидит перед ним. Медленным движением Вадим выключил динамик. Шорох резко оборвался. Лишь равномерно стучал хронометр, будто капли воды из плохо закрытого крана. Да вздрагивало перо самописца.

— Ты слишком много воли дал своему черту. Он побеждает в тебе человека. И с этим трудно сладить, я понимаю…

Ипполит молчал. Если он заговорит, то случится непоправимое в их отношениях. Надо переждать эту минуту, словно перевалить через хребет, за которым удобный, пологий спуск.

Хотя бы Вадим умолк. Не догадается? Или не сможет?

— …Наши достоинства навлекают, на нас гораздо больше неприятностей, чем навлекло бы зло, которое бы мы причинили. Это какой-то парадокс, заложенный в людские отношения. Удивительно, сколько проигрывает человечество из-за этого червя зависти… Только пойми меня верно, я вовсе не о нас с тобой. А так, философствую…

— Струсил, Вадька?! Почему же не о нас с тобой? Если честно, по-мужски… Ты ведь думаешь, что это и о нас с тобой. И кстати, ты не ошибаешься…

Помолчали.

Было слышно, как ветер гудит в переплетах антенны.

— Ясновидец, Лев Толстой! — засмеялся Ипполит. Он уже полностью овладел собой. — А если вдруг этот самый «черт» выберется из меня, что тогда нам делать?

— Не знаю. Хуже всего будет тебе самому.

— Поправь перо. Чернила брызгают, — усмехнулся своим мыслям Ипполит.

Зрачок индикатора растянулся в зеленый сектор. Такое впечатление, будто в приемнике тлели дрова. Женский голос рассказывал эпизод из жизни Эдит Пиаф. Актриса передавала военнопленным фиктивные паспорта. И тем удавалось скрыться после побега…

Вадим где-то видел фотографию Эдит Пиаф. Не совмещалось. Изящная маленькая женщина — и вдруг среди пленных. Вадим представил пленных, чем-то похожих на Савицкого.

Сутулый, с редкими рыжими волосами на тощих руках, Савицкий читал приказ, отпечатанный на папиросной бумаге. Листочек висел на двух кнопках и взвивался от доски, когда открывалась дверь. О том, что Киреев назначен завотделом, было известно с прошлой недели, но приказ был вывешен сегодня…

Вадим разглядывал спину Савицкого. Спина казалась беззащитной и доброй. Спины людей выражают не меньше, чем глаза. Вадим представил «угрюмую» спину Ковалевского, «независимую» спину Устиновича, «внимательную» спину Киреева. Но, в основном, спины почему-то вызывали жалость и боль. Если присмотреться… Вадиму врезалась в память спина отца в рыжем больничном халате, накануне операции. Она обнажала то, что скрывали усталые глаза. И Вадим больше никогда не видел отца. Может быть, поэтому в сознании Вадима спина представлялась многозначительным символом.

«Эдит Пиаф исполнит песенку „Милорд“. Веселый мотив скрывает глубокую…»

А Савицкий все читал приказ. Казалось, что он сбросил жуткую тяжесть и не может восстановить дыхание.

Ипполит выключил приемник.

— Ну что, Валентин Николаевич? Как вы реагируете на смену власти? — произнес Ипполит. — Король умер, да здравствует король?!

Савицкий обернулся, вытащил большой серый платок и стал тщательно вытирать руки. Будто он не читал, а писал мелом. Его сонные глаза смотрели сквозь Ипполита, куда-то в стену и дальше. Он неожиданно улыбнулся беззубой улыбкой: