Уголовного розыска воин - Страница 63
Мы подъехали к ресторану. Степанов вышел и быстро вернулся. Сказал, что ресторан закрыт. Поехали дальше. Выехали на шоссе Рига — Орел в сторону города Краславы. Там магазины были еще открыты. По плану, если ресторан сорвется, мы должны были грабить какой-нибудь магазин... Но на шоссе Коляда заметил, что бензин кончается, стрелка стояла на нуле. Остановились, попросили у шофера встречного такси, чтобы отлил нам бензина, но он сел в машину, развернулся, осветил нас фарами и умчался. Все выскочили в разные стороны. Я оказался в поле один. Было темно. И вдруг я увидел Коляду. Он спросил: где остальные? Поискали, не нашли и решили вернуться в город. Вдали увидели мотоциклиста. Он остановился, у него мотоцикл был с коляской, но он отказался нас взять. Мы пошли по обочине шоссе. Я оглянулся, увидел огни машины и вышел на дорогу. Хотел остановить машину, чтобы на ней добраться до города. Но она сама остановилась. Это была милиция. Двери машины открылись, и меня затащили внутрь. Коляда в темноте тоже не разглядел, что это милицейская машина, и подбежал.
Преступники не ждали встречи с милицией. Оружие, которым они обладали, казалось им самой надежной защитой от расплаты. Не знали они, что именно это оружие явилось главной причиной того, что на их задержание было брошено так много людей, так усиленно патрулировались дороги, безостановочно вели розыск работники милиции. И не знали они вот чего: караулит преступника и случай. Они могли бы свой план разработать с еще большей точностью и все же никогда бы не учли, что ресторан «Стропы» именно с этого вечера будет каждый день закрываться на час раньше, а в бензобаке такси будет полно бензина, просто испортится счетчик, и указатель застынет на отметке ноль.
Я снял очки и подбежал к машине. Крикнул: «В город!» И вдруг увидел, что это милиция. Мужчина больно схватил меня за руку. Я ударом высвободился. И тут сзади кто-то меня крепко схватил. Я выхватил пистолет и выстрелил. Человек упал. Убегая, я еще стрелял несколько раз. Добежав до реки, я понял, что случилось. В одежде нырнул в Двину. Потом вышел и сел под дерево. Я был мокрый и мерз. Когда увидел милицию, то поднял руки вверх и спросил: «Что вам от меня надо?»
Генрих Григорьевич, которого убил Коляда, мой муж. Мы поженились в 1946 году, когда нам было по восемнадцать лет. У нас два сына. Больше я ни о чем не могу говорить...
Мой сын всегда был примерным сыном и прекрасным общественником. Я знаю, кто виноват в его беде. Это же, кто сидит с ним рядом на скамье подсудимых. Они втянули его в это ужасное преступление. Юра всегда помогал матери по хозяйству, я никогда не замечал с его стороны никаких нарушений. Когда он готовился к занятиям, я приносил ему книги и контролировал, как он усваивает пройденное. В 16 лет, когда он выразил желание оставить школу и начать трудовую деятельность, я помог ему устроиться в механическую мастерскую. Потом я устроил туда и второго его брата... Личный пример моей жизни не мог отрицательно отразиться на мировоззрении Юрия. Я сейчас оглашу суду должности, которые я занимал, и будет понятно, что никакого дурного влияния от меня на сына не исходило.
— Чем сейчас занимается ваш второй сын, которого вы в свое время, тоже в шестнадцать лет, устроили на работу в механическую мастерскую?
Ответ: Он находится в заключении. Исключительно из-за несправедливого приговора.
Уважаемые товарищи судьи! Я уже говорил о том, что представляют собой подсудимые. Коляда, Степанов и Кашин были судимы за злостное хулиганство, а Аксенов за кражу. У всех у них не кончился испытательный срок, а они вновь на скамье подсудимых.
Мы гуманны, но отнюдь не сторонники всепрощения. Именно поэтому общественные организации города Даугавпилса требуют сурово наказать подсудимых.
Дело рассматривалось судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда Латвийской ССР. Степанов, Кашин, Аксенов и Коляда признаны виновными по статье 72 УК ЛатвССР и осуждены:
Степанов П. Е. — к 12 годам и 5 месяцам лишения свободы.
Кашин В. В. — к 9 годам и 9 месяцам лишения свободы.
Аксенов В. Г. — к 7 годам лишения свободы.
Коляда Ю. В. — к смертной казни: расстрелу. (Приговор приведен в исполнение.)
К моменту, когда пишется этот очерк, после приговора прошло более трех лет. Более чем на три года убавились сроки наказания трех подсудимых. Более трех лет хранятся в архиве толстые папки с документами этого уголовного дела. На титульных листах пометки: «Хранить вечно».
Пока мы живы и будут живы дети наших детей и внуки внуков, эти папки будут лежать в темноте шкафов и хранить во всех подробностях следы бесчеловечной жестокости одних и беззаветного героизма других.
Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и уже более трех лет выполняется.
Но только ли суд выносит приговор? А жизнь? Она что, тоже подвела черту, поставила точку над этим делом? Нет.
Ни в один архив нельзя сложить прошлое. Не позволит память — эта беспощадная особенность человека связывать сегодняшний день с ушедшим.
Это так, и, значит, только с юридической стороны суд закончился и приговор обжалованию не подлежит. Жизнь продолжает свой суд.
Живет боль матери, потерявшей сына. Живет человек, который сидит на том же стуле и срывается по тревоге для исполнения тех же обязанностей, которые выполнял тот, кто погиб. Живут сыновья погибшего. Понемногу обретает силы женщина, забывая страшный звериный рык: «Тихо, тетка, не рыпайся!» Живет девчонка, которая прятала глаза в зале судебного заседания, — «это она, невеста убийцы». Они живы, и живы те, кого спас в ту ночь майор Беломестных. Неизвестно, в кого бы летели пули в тот вечер, если бы жизнь героя не преградила дальнейший путь бандитов...
И еще живут, огражденные запорами и стражей, те, кому жить среди людей на долгие годы запрещено. О чем они думают?
— Если бы я была судьей, — сказала наша собеседница, — я бы в приговор включала глаза матери. Пусть бы в камере или где они там сидят на стене была фотография. Не портрет, не лицо, а лишь одни глаза матери. И вот эти глаза все время смотрят на преступника.
Кто-то возразил ей:
— Это не наказание, это пытка.
Поспорили: способен ли человек, совершивший преступление, остро чувствовать угрызения совести? И если способен, то как долго? Пришли к тому, что в каждом случае свой ответ: одни способны, другие нет. Но глаза матери, потерявшей сына, глаза человека, которого они изуродовали и обездолили, должны бы каким-нибудь образом на них глядеть.
Кабинет, в котором работал Генрих Григорьевич, стал мемориальным. Там стоят его стол и стул. Там проходят партийные собрания, торжественные мероприятия сотрудников.
Большой портрет на стене.
Это майор Беломестных.
Глаза на портрете смотрят в упор. В них дружелюбие и легкая тень усталости. Эта комната, в которой сейчас или никого, или многолюдно, когда-то была его рабочим кабинетом. Он смотрел в это окно, поднимал трубку трезвонившего телефона, проводил совещания со следователями. Поздно вечером, завязав шнурки на папках с «Делами» и спрятав их в ящики письменного стола, доставал чистый листок и писал:
«Здравствуй, папа!
Письмо твое получил, прими за него мою сердечную благодарность. Упреки твои заслуженные, и оправдываться не буду. Но хоть немножко войди в мое положение. С ноябрьских праздников у меня еще ни разу не было двух выходных в неделю. В субботу все время занят. А в такие дни раньше 9—10 вечера тоже не бываю свободен. Домой придешь, так глаза бы не глядели на ручку, а уж чтоб взять ее и написать письмо, так уж и вовсе мужества не хватает. А тут еще внук Сережка. Он же совершенно ничего не дает делать. Сейчас вообразил себя помощником. Что ни начнешь делать, он «помогает». Даже газету не дает почитать.