Угол опережения - Страница 2

Сначала Иван глядел на машины издали, а потом с теми, кто посмелее, перебирался к будке смазчиков. Там паровозы были совсем рядом, он даже слышал их дыхание. Огромные, маслянистые, жаркие, с тусклым блеском медных частей — таинственные машины из неведомого мира. Особенно нравились Ивану паровозы на воле, среди полей. Когда он ходил к матери в деревню, то обязательно останавливался на горбатом переезде, у мостика со шлагбаумом. В томительной пустоте летнего полдня тревожно гудели провода, рельсы убегали в разлив колосящейся ржи, на них лежал голубоватый отсвет высокого неба. Паровозы появлялись неожиданно. Черные эти машины внушали ужас и восхищение, когда с ревом проскакивали переезд, оставляя за собой космы дыма и дробный перестук колес…

Он продолжал думать о паровозах по дороге домой. Станционная слобода спала, лишь вяло тявкали во дворах собаки, да кое-где сквозь запертые ставни сочился мутный свет керосиновых ламп. За спящими домишками, в просвете улиц мелькали окна поезда: на станции Сасово скорые не останавливались. Должно быть, они торопились туда, где шла война. О ней нынче много толковали в чайной. Племянник Кильдинова, вернувшийся из Галиции по ранению, рассказывал мужикам про австрийцев и генерала Брусилова. Мужики наперебой угощали солдата. Он быстро пьянел, замолкал надолго и вдруг поднимался с бледным перекошенным лицом и зло оглядывал чайную.

Россия третий год воевала с германцем, а в Сасово жизнь шла по-старому. Все так же трепали коноплю, все так же дымила мыловарня и визжала лесопилка. Разве что базары стали беднее, но торговали как и раньше — пенькой и хлебом. В чайной рассказывали, будто хлеботорговцы Синяков и Сафронов получили от царя грамоты за помощь армии.

…Вот и дом купчихи Анисимовой — старый, но все еще крепкий, в два этажа, с тяжелыми тесовыми воротами.

Стараясь не шуметь, Иван пробирался в свою каморку. Обычно стоило ему только донести голову до подушки, и он проваливался в темноту, забывался. Но после походов на станцию Иван долго не мог заснуть. Ворочался на лавке, комкал подушку и все думал, как в черной степи бежит поезд с горящими окнами…

Незаметно наступал серый рассвет. За стеной уже слышался надсадный кашель старика-инвалида, главного их кубового.

Иван выходил на кухню. Большую часть ее занимала огромная чугунная плита. В утреннем полусвете инвалид растапливал первый из трех кубов.

— Давай, Ванятка! — Старик заходился в кашле и махал рукой. — Давай…

Он мог бы и не говорить. И без того все было ясно: первый куб скоро закипит, пора готовить второй.

Узким темным коридором Иван выбегал на заднее крыльцо. На сером от золы снегу валялась луковая шелуха и картофельные очистки: напарники Ивана, взрослые парни выливали помои прямо с крыльца. Опять придется долбить эту наледь. К колодцу было не подступиться. Иван ложился грудью на обледеневший сруб, тянул на себя ведро. Колодезная вода обжигала руки, пальцы немели…

На кухне уже растапливалась плита. Иван бросал ведра под лестницу, брал топор и шел колоть дрова.

Потом беготня с подносом — весь долгий день. Застучал посетитель крышкой чайника — жди выволочки от хозяйки. Тяжелая была рука у купеческой вдовы Анисимовой. Покойного же хозяина Иван видел лишь на фотографии. Как-то купчиха занедужила и Ивана послали наверх с малиновым отваром. Хозяйка дремала в кресле. Иван потоптался на пороге, огляделся. Пестрые половики, кровать с горой подушек, герань на окнах, иконы в красном углу. На высоком комоде среди фарфоровых слоников и перламутровых шкатулок стоял портрет в рамочке: борода вразлет, костистый нос, а глаза знакомые — маленькие, злые… Удивительно был похож на хозяйку.

Зимой в базарные дни только и слышалось:

— Эй, парень!

— Малец! Спроворь-ка нам еще чайник.

Уважаемых гостей, богатых торговцев, положено было встречать. С полотенцем на руке Иван выбегал на мороз. У ворот толкались бородатые мужики в овчинных тулупах. Они не спешили заходить, спорили, хвалили или ругали торги, иногда пускали по кругу початый полуштоф и наконец шумной компанией вваливались в чайную.

К вечеру зажигали под потолком большую лампу. В желтом свете лениво шевелились клубы табачного дыма. Хрипел граммофон, звенели стаканы, за сдвинутыми столами нестройно пели, кто-то всхлипывал в углу. Иван подкручивал фитиль лампы. Резкая керосиновая вонь на миг перешибала кислый запах одежд и табачного дыма. От парного тепла в чайной запотевали стекла.

Старший половой, мордастый рябой парень, полоскал в тазу шкалики. Рядом стоял стакан, куда он сливал остатки водки, на буфете лежала луковица. К вечеру этот рябой обыкновенно бывал пьян. Он сонно ухмылялся и подмигивал Ивану: «В нашем деле как не быть выпивши…»

Когда Иван заканчивал мыть полы, луна уже стояла высоко. Он ощупью добирался до каморки, накрывался стареньким одеялом из цветных лоскутков и проваливался в сон.

Так прошли три года. Срок хозяйка определила сама, заработок — тоже: три с полтиной в год. Харчи — хозяйские, лапти — свои. Об этом уговор был особый.

Однажды, когда Иван пробегал с подносом на кухню, его окликнули: «Эй, погодь!»

Он остановился. За столом сидели двое слесарей из депо. Иван знал их, как знал многих в Сасове. Старший был костляв, высок ростом. Он всегда сидел очень прямо, вытянув голову на худой жилистой шее — точно прислушивался.

Другой походил на цыгана — черноволосый, смуглый, с веселыми зелеными глазами.

Слесари собирались уходить. Перед ними стояли пустые стаканы, на тарелке лежал недоеденный калач, валялись шкурки колбасы.

— Айда к нам в депо, Иван, — сказал старший. — Устроим обтирщиком. Не пожалеешь.

— И то, — улыбнулся чернявый, — чего здесь колготиться! У тебя пойдет. Ты, Ванька, шустрый, жига… — Он снова улыбнулся. — Чистый волчок!

В тот же день Иван отправился в деревню и, волнуясь, передал матери разговор в чайной.

— Испыток не убыток, — вздохнула мать. — Только кто же тебя возьмет? Малой ты еще…

Слесарей долго не было. Иван проводил дни в томительном ожидании и мечтах. Когда деповские пришли, он рассказал им про опасения матери.

— Пустое! — рассмеялся чернявый. — Я тоже огольцом пришел в депо, недолетком вроде тебя.

Научили, что делать. («Приказные крючки дюже охочи до подарков!») Мать отнесла писарю плетенку коровьего масла и две дюжины яиц. Тот выправил бумагу — прибавил крестьянскому сыну Ивану Блинову два года. Теперь все вроде было в порядке, но Иван волновался. И не возможный скандал из-за липовых бумаг страшил его, тут как раз все могло обойтись: выглядел он старше своих лет. Он боялся поверить, что скоро по гудку в толпе рабочего люда пойдет на станцию.

…Перед конторкой начальника депо Иван невольно поднялся на цыпочки — хотелось стать выше. Начальник посмотрел на него поверх очков, ухмыльнулся и стал читать бумагу. Мать стояла рядом, вцепившись сыну в плечо.

— Не отдавил еще пальцы? — вдруг спросил начальник.

Иван вздрогнул и проглотил слюну.

— Ладно. — Начальник накрыл бумагу ладонью. — Завтра приходи в депо.

Тяжелая и грязная должность — обтирщик паровозов. Да только Иван не об этом думал и не это переживал. Душа его замирала от радости, как в раннем детстве, когда на пасху давали крашеное яичко или, как случилось однажды в рождество, дарили что-нибудь вовсе неожиданное — золоченый орех. Иван говорил встречным знакомым: «Работаю в депо», — и слушал себя с удовольствием. Теперь он был не на побегушках.

Тяжелая должность? Ну так что ж из того, что тяжелая! Труда он не боялся.

В Вялсах восьмилетнего Ивана на все лето отдавали помещику за два пуда ржи. Числился он подпаском, но многое должен был делать, везде успевать и всегда помнить, что к концу лета из трех подпасков оставляли одного. Если выбор падал на Ивана, недовольные и злые отцы других свинопасов говорили ему: «Ты, Ванька, чужой хлеб ешь…»