Удар судьбы - Страница 1

– Жизнь, наука, искусство – все в полном смысле движется вперед. И только в одной области ученые не делают изысканий, пренебрегают, считая, видимо, ее второстепенной. И зря. Эта область – предсказание будущего! Посудите сами, если бы я, к примеру, знал… разве меня постиг бы удар судьбы?

– А разве вы не знали, гражданин Многоватов?

Впрочем, этот разговор следовало бы перенести в конец рассказа, что сделать езде не поздно. Потому что им удобнее всего завершить рассказ, а также и один из этапов жизни и деятельности главного персонажа (некоторых действующих лиц не хочется называть героями) – Геннадия Романовича Многоватова… Когда Многоватов овдовел, он на другой же день после похорон остро ощутил утрату: домработнина Тамара сломала пылесос, засушила котлеты и никак не могла найти запонки с аквамаринами. При покойнице пылесос не ломался, котлеты были сочными и не напоминали кожемитовую подошву, а запонки…

– Это уже полное безобразие! Чтоб немедленно были найдены, я этих фокусов с пропажами не потерплю!

О том, что у него возникла неотложная потребность жениться, Многоватов вскользь сообщил кассирше своего магазина Ираиде Львовне, ровно через месяц после похорон, когда не только пылесос и холодильник, но и собственный желудок Геннадия Романыча, по милости неумехи Тамары, был вконец испорчен и, как всякое испорченное существо, поминутно и препротивно давал о себе знать.

Ираида Львовна сама уже не могла рассчитывать выйти замуж за вдового заведующего магазином культтоваров. И не столько по причине возраста, который она довольно ловко скрывала, сколько по причине внешности, которую скрыть было нельзя. Даже покупатели, заглядывая в окошечко и увидев ее совиное лицо, схватывали сдачу, не пересчитав, а отойдя от кассы говорили: «Ну и «у!» – и уже не возвращались, чтобы потребовать недоданные сорок копеек.

Ираида Львовна очень обрадовалась, что Многоватов обратился именно к ней. Ведь его могла заарканить Нюрка, продавщица телевизоров, или вторая кассирша, Попыхаева, и тогда ей, Ираиде Львовне, житья бы не было. А теперь она сыщет ему такую невесту…

Она еще не знала – какую именно, но воскликнула: «Знаю!» – и хлопнула себя по обтянутому вязаной кофтой бюсту, отчего он заколыхался, как осетровое заливное, в которое положили слишком мало желатина.

Ираида Львовна мысленно и молниеносно перебрала всех знакомых женщин и остановилась на соседке по квартире, молодом враче Лидии Журавлевой.

– Ах, есть одна девушка! – воскликнула кассирша, закрывая глаза и тряся головой, как будто от наслаждения не могла не закрывать глаз и не трясти головой.

– Точно – девушка? – переспросил Геннадий Романыч. – А то нынче и семидесятилетние на девушку отзываются.

– Вся ее жизнь у меня как на ладони, – с суровой правдивостью в голосе произнесла Ираида Львовна. – Никто к ней даже не ходит, ни ухажеры, ни родственники.

– Это хорошо, что родственники не ходят. А родители есть?

– Отец-пенсионер живет при сыне в Иркутске.

– А сын – кто?

– Так себе, на заводе работает.

Ираида Львовна ничуть не удивилась, что Многоватов интересуется точными анкетными данными. Осторожный человек не впустит к себе в дом жену с ветра. Особенно в такой дом, в полную чашу, как у Геннадия Романыча!

– А на лицо как? – под конец спросил Многоватов и объяснил: – Потому что я слышал, даже Чехов выставлял определенные условия, чтоб у человека все было красивое: и лицо и одежда.

– Насчет одежды прямо скажу: одевается неважненько, потому что зарплатишка поначалу небольшая, и научить, видать, некому, как добыть.

Многоватов отмахнулся.

– Это же я говорю – Чехов одеждой интересовался, а я в основном про лицо спрашиваю. Одеть я сам троих могу.

К этому Многоватов прибавил, что зарплатой совершенно не интересуется. Ираида же знает – он любит красивую жизнь и крохоборничать не в его правилах. Жизнь бывает один раз, надо ею пользоваться! Но, конечно, умело. А то вместо красоты получится такая неприглядная картина, как у Суликова, которого судили за хищения. А дурак Суликов, кстати сказать, даже и не жил. Все только клал на сберкнижки. Восемь книжек, в восьми кассах, на восьми разных концах города. И все равно все обнаружили. Это не жизнь. Надо уметь жить.

Ираида Львовна с готовностью согласилась.

– Уж кто-кто, а вы умеете, дай вам бог здоровья. И сами живете и другим даете. А насчет Лиды прямо скажу: внешность у нее не противная. Лицо, как яйцо, чистенькое, беленькое. Но особой красоты нету.

– И не нужно. Жена, а не что-нибудь, для удовольствия.

– Правильно, Геннадий Романыч! Нет красоты, зато высшее образование. Я это к чему говорю? Я считаю, что Лида Журавлева для вас самая подходящая жена. Если бы вы себе какую-нибудь продавщицу взяли или заведующую пивным киоском – совсем марка не та. А жена – врач, она как бы накладывает благородный отпечаток.

Геннадий Романыч сказал гордо:

– Я не нуждаюсь в отпечатках.

Ираида Львовна заторопилась:

– Это безусловно верно! Ну, а насчет благородства… вы только, Геннадий Романыч, меня ради бога извините, но даже в прежние времена любой аферист благороднее всякого графа выглядел, потому что понимал: благородством брезговать нельзя.

– Пошлый пример приводите, Ираида Львовна, – скучным голосом сказал Многоватов. – А что касается невесты, то я против врача не возражаю.

…Знакомство произошло очень просто и естественно. Многоватов позвонил в поликлинику и вызвал на дом врача:

– Желательно товарища Журавлеву.

Врачу Лидии Михайловне Журавлевой нравилось ходить по больным. Она работала первый год и еще не успела устать и привыкнуть ко всему. Иногда в старой, захламленной квартире оказывалась девушка, похожая на ландыш, выросший среди замшелых коряг. И Лидия Михайловна всеми силами старалась вылечить этот ландыш от гриппа или ангины. А в другом месте, в великолепном новом доме, среди ковров и хрусталя ее встречала типичная баба-яга, но только модернизированная, в атласном халате и с серьгами до плеч. По обязанности она лечила и бабу-ягу, хотя у бабы болезни были по большей части выдуманные от нечего делать.

Вообще жить и работать было интересно.

К Многоватому она пришла, как всегда, быстро и деловито. И немного сконфузилась. На ней были расшлепанные боты, которые снимались вместе с туфлями, а на полу в прихожей лежала голубая бархатная дорожка. И в большом зеркале отразилась ее фигурка в черном пальто с кроличьим воротником. Зеркало холодно поблескивало; наверно, оно привыкло отражать соболя, норку или еще что-нибудь такое, чего никогда не было у врача Журавлевой.

Впрочем, она не сконфузилась бы ни перед зеркалом, ни перед ковром, если бы в дверях, придерживая шелковую портьеру, не стоял мужчина средних лет, с очень приятным лицом, одетый в плюшевый серебристый халат.

Лидия Михайловна была врачом, но она же была и девушкой двадцати четырех лет, и когда на нее пристально; с ласковой улыбкой смотрел незнакомый мужчина (что случалось не так уж часто), она чувствовала себя неловко.

Он был один в квартире, которая показалась Лидии Михайловне роскошной. Она даже подумала: «Вот пожить бы в такой…»

Больным оказался именно он, этот мужчина с мягкой улыбкой, Геннадий Романович Многоватов. Температура у него была нормальная, пульс тоже, но он жаловался на общую усталость. Он все рассказал: недавно схоронил жену (Лидия Михайловна опустила глаза и понимающе кивнула головой), у пего очень ответственная, утомительная работа. Нет, нет, бюллетеня ему не требуется, он, так сказать, сам себе хозяин. Единственное, что ему нужно, это – бережное отношение к его психике, которая расстроена, – что не мешает отметить в истории болезни. Ну, может быть, какие-нибудь капли…

Лидия Михайловна пожелала выслушать больного. Он до пояса спустил халат и остался в шелковом белье палевого цвета. Ни таких халатов, ни такого белья Лидия Михайловна, никогда не видела. Ее отец был слесарем и в плюшевых халатах не ходил. И такие шикарные больные тоже ни разу ей не попадались. Такие, наверно, пользовались услугами профессоров, приезжавших к ним на дом.