Ученица Калиостро - Страница 62

— Тут надо подумать, — и Маликульмульк действительно задумался.

Подорожные проходили через генерал-губернаторскую канцелярию, это верно, да только как исхитриться? Попросту положить бумагу в общую стопку и подать князю на подпись — авось подмахнет, не спрашивая, что еще за графиня де Гаше?

— Ради всего святого, — прошептала она. — Как странно все сложилось, мое спасение зависит от вас… Я больше не скажу об этом ни слова. Я только одно скажу — если вы спасете меня, я буду знать что он, там, на небесах, меня простил… И буду помнить вас вечно…

С этими словами она взяла в руки крупную и плотную кисть Маликульмулька, быстро поцеловала ее и выскочила из экипажа. Ему, изумленному, даже показалось, что она взлетела ввысь. Несколько секунд он смотрел на свою руку без единой мысли в голове.

Это было за гранью разума, за гранью философии.

Изготовить подорожную и даже оплатить ее оказалось очень просто. Гораздо проще, чем решить задачу: отнести документ самому или с кем-то послать. Хотя бы с Гринделем — он умудрился бы передать конверт графине так, чтобы простодушная фрау де Витте ни о чем не догадалась. Пусть думает, что графиня проживет у нее до Рождества и будет развлекать ее кундштюками в манере шарлатана Калиостро. Гриндель превосходно бы справился с поручением, да и взялся бы за него с радостью, и почему бы не попросить его?

«…потому что я люблю вас…»

Маликульмульк твердил себе, что на самом деле это было не впервые, что женщина уже говорила с ним о любви, что на его пылкую речь она, потупившись, ответила: «Вы мне не противны…» И потом, когда пришлось расстаться, заболела от тоски. Это ли не любовь?

Женщина? Пятнадцатилетняя девочка, трогательная и трепетная. Любовь для нее была — свадебный трезвон колоколов, нарядное подвенечное платье, совместные визиты к таким же счастливым молодым парам. Она даже не знала еще поцелуя, только соприкосновение пальцев, как бы случайное. Любовь девочки и любовь женщины — это два существа разной породы. И как это получилось у графини, что говорила она о своей запоздалой любви к мужу, а Маликульмульк сейчас не мог отделаться от мысли, будто дело все-таки не в муже?

Он все понимал! И он ничего не понимал…

Даже договоренность с игроцкой компанией на два дня оказалась совершенно забыта. Вспомнив же, Маликульмульк сказал себе, что первым делом нужно выпроводить из Риги эту особу вместе с ее горничной. Эту старуху с седыми букольками у висков, сущую Мартышку, умеющую говорить молодым и взволнованным голоском! Избавиться от нее и никогда больше не вспоминать. А как избавляются от наваждения? Постом и молитвой? Не пустила ли она в ход те приемы, которым обучил ее Калиостро? Тот качавшийся на золотой цепочке страз — не он ли затмил рассудок?

В конце концов Маликульмульк понес подорожную к Давиду Иерониму. Это было умнее всего. Химик обрадовался и обещал в этот же вечер передать ее графине. А Маликульмульк, выйдя из аптеки Слона, застыл монументом, так что прохожие огибали его, недоуменно косясь. Он думал, стоит ли идти на Родниковую. С одной стороны, ему не хотелось оказаться там, где, скорее всего, будут говорить о графине де Гаше и перемывать ей косточки. Еще чего доброго отыскалось какое-нибудь доказательство, что это она отравила фон Бохума. Знать о графине больше, чем теперь, он не желал. А с другой стороны, он ведь уже вступил в Большую Игру, его уже начали заманивать, завлекать, и если он придет побаловаться картишками, — то его не отпустят без маленького выигрыша. Хоть такая радость…

Он подумал — и вернулся в Рижский замок.

Когда он после ужина и музицирования в гостиной направился к себе в башню, по дороге его перехватила одна из горничных, которых посылали прибираться в его комнате, Матреша. Как-то он помог ей в важном деле. Как у всякой православной женщины, было у нее поминание — самодельная книжечка с вписанными именами, кого поминать во здравие, кого — за упокой. Книжечка досталась от покойницы-матери, и в ней уже воцарилась путаница — многих из тех, кто «во здравие», следовало переписать на другие страницы, «за упокой», а также внести с полдюжины новорожденных младенцев. Не зная грамоты, проделать это мудрено, и Матреша очень горевала. Маликульмульк решил эту задачку, сам вписал имена, и Матреша до сей поры не имела случая показать ему свою благодарность.

— Ваша милость, Иван Андреич, — позвала она его.

— Что тебе, Матреша?

— Сказать хочу… Поосторожнее вам надобно-то… с Фроськой…

— Как это — с Фроськой?

— Вот уж и на поварне говорили, и конюхи проведали.

— И что же Фроська?

— Сказывали, каждую ночь к вам бегает, — Матреша засмущалась. — Их сиятельства узнают, шуму будет…

И убежала.

Маликульмульк сердито почесал в затылке — этого еще недоставало! Потом сообразил: может, кто-то слышал, как его навещала Тараторка? Лестница-то скрипучая… или силуэт промелькнул? На девочку не подумали, а подумали на горничную. Как же быть? Прекратить сплетню под силу одному лишь Господу Богу…

Под дверью комнаты он обнаружил мешок с дровами. Это явно была забота Терентия. Мешок безмолвно вещал: вот, топят печку кое-как, к утру все выстужается, а нет чтоб старание проявить, как некоторые, и кто ж еще позаботится?..

— Полтина, — пробормотал Маликульмульк.

В одно-единственное слово была вложена целая гневная филиппика: да что ж это, я до конца дней моих буду работать на кучера, которого сдуру приучил получать полтины, и никак не меньше?!

В комнате было достаточно тепло, чтобы раздеться до рубашки. Он даже не стал затаскивать мешок, а улегся на кровать и раскрыл роман Гёте «Вильгельм Мейстер», а рядом положил лексикон. Маликульмульк уже достаточно знал немецкий, чтобы вести разговоры, но для чтения Гете слов и грамматики все же недоставало.

Знал ли он, что надлежит отоспаться впрок? Не знал, разумеется, а то бы постарался уснуть пораньше — поспать он любил.

Утром, явившись в кабинет к Голицыну, Маликульмульк услышал следующее:

— А кстати, братец, твой протеже Дивов уже перебрался в Цитадель?

— Давно должен был переселиться, — бодро отвечал Маликульмульк, мысленно пытаясь вычислить, сколько дней назад отставной бригадир узнал о своей новой должности.

— Узнай, доложи. А то нелепость получается — все из-за него переполошились, нарочно должность изобрели, а он, старый хрен?

Князь с утра был не в духе, досталось «братцу» за не отправленные вовремя письма — нужно же следить за подчиненными, нужно вовремя прикрикнуть, треснуть кулаком об стол. А подчиненный с ужасом вспомнил то, чему не придал особого значения: подслушанный ночью во дворе разговор Анны Дивовой и Дуняшки. Анна Дмитриевна из упрямства решила оттянуть переезд, надеясь… о Господи, надеясь на графиню де Гаше!..

А ведь графиня спешно покидает Ригу в обществе своей неприятной горничной. И бедная Анна Дмитриевна будет обреченно ждать ее, хитрить, оттягивать переезд в Цитадель, пока это не приведет к основательным неприятностям для бригадира Дивова.

Маликульмульк потребовал в канцелярию курьера и послал его в Цитадель — узнать, не вселился ли бригадир с внуками в свои комнаты. Была такая надежда, была — что старик переломит упрямство невестки! Курьер вернулся и молча развел руками — нет, комнаты готовы и вычищены, даже печки починены, а господина Дивова нет.

Тогда начальник генерал-губернаторской канцелярии сделал то самое, на что вдохновил сердитый князь: закричал на подчиненных, велел им работать, не разгибая спин, а то сделает, как в старое доброе время в московских приказах — там, сказывают, нерадивых подьячих веревками к скамьям привязывали. Он схватил копию письма в магистрат, увидел легонькую подтирочку, изорвал бумагу в клочья и шваркнул их на пол.

Пока обалдевшие подчиненные сидели, сгорбившись и сжавшись, не смея поднять глаз, начальник канцелярии выскочил и побежал в башню — за теплым рединготом. По дороге поймал казачка Алешку, велел выбежать на площадь, остановить у гостиницы извозчика и отправить его к Южным воротам. Было не до приятных пеших прогулок.