Ученица Калиостро - Страница 41

Но голодным он не остался. В башне Святого Духа, на лестнице, привалясь спиной к двери, сидел Терентий, держа в охапке нечто огромное.

— Вот, — доложил он, увидев поднимающееся из мрака большое белое лицо Косолапого Жанно, озаренное светом от огарка. — Не то, что вот некоторые… а, стало быть, всей душой… И пусть бы их лаялись!.. А оно… покамест горячее… и не благодарности ради!..

Оказалось, что он приволок из людской горшок горячей гречневой каши, завернутый в одеяло. Тарелок в хозяйстве Косолапого Жанно не водилось, вывалить кашу было некуда, и Терентий оставил весь горшок, куда входило фунтов пять, не меньше. Пришлось лезть в кошелек и задумчиво исследовать его содержимое: сам же приучил треклятого кучера брать не менее полтины…

А не вознаградить тоже нельзя. Неприлично.

Разумеется, Терентий мог прихватить с собой хотя бы миску — взял же деревянную ложку! Почему он этого не сделал, Маликульмульк догадался: чтобы, придя за посудиной, спросить по-хозяйски: а где тут мой горшок?

Эти маневры заслуживали того, чтобы кучер услышал кое-что неприятное.

— Ну, так где же ты, друг мой, побывал вместе с каретой его сиятельства? Ты же ее на видном месте не оставлял, когда ходил в разведку…

— Нигде не побывал! Наветы и клевета! — тут же отвечал Терентий.

— А в управе благочиния уж известно, кто та покойница, где жила, кому служила. Пошлют хожалых, те расспросят людей и на Романовке, и, может, на Мельничной… тут-то непременно найдутся такие, что видели карету…

— Обижаете вы меня, сударик мой! Я вас жалею, а вы меня обижаете! — с тем Терентий быстро вымелся прочь, оставив Маликульмулька в раздумьях о природе жалости.

Утром начальник генерал-губернаторской канцелярии, изучив и подготовив почту для его сиятельства, послал курьера в Цитадель с вопросом: что, приехал уже господин Дивов? Цитадель — совсем рядом, выйти из Северных ворот замка, пройти вдоль края замковой площади, мимо гауптвахты, пересечь мостик, и ты уж в Цитадели. До Петропавловского собора — шестьсот десять шагов, проверено неоднократно.

А имущества у Дивовых сейчас мало, все уместится на одной телеге.

Он трудился, читал письма, раскладывал их по стопкам; на одни могли ответить канцеляристы самостоятельно, другие требовали проверки, иные можно было понять, только зная многолетнюю историю переписки, и Маликульмульк отдавал их ветеранам канцелярии. Особая стопка предназначалась для копиистов.

Один пакет из столицы действительно имел серьезное значение: эти бумаги касались прав города на владение большими и доходными имениями Икскюль и Кирхгольм. Их в магистрате ждали с нетерпением: рижская делегация, ездившая в Москву на коронацию государя Александра Павловича, просила об утверждении городских прав на эту недвижимость, и вот оно состоялось, причем без ограничений, но с условием: чтоб не было противоречий с общими для всех российскими законами.

Пришел курьер и доложил: нет, Дивовы в своих апартаментах не появлялись. Маликульмульк вслух выразил неудовольствие, а про себя усмехнулся — видать, Анна Дмитриевна все-таки выпила тайком крепкой наливочки и теперь лежит, словно бы в жару.

Потом вызвал к себе князь.

— Подготовь-ка ты мне, братец, всю переписку по поводу казарм, — сказал он, когда Маликульмульк затворил за собой дверь. — И они, сукины дети, еще будут мне врать!.. И письмо — что жду господ ратсманов завтра у себя в кабинете. Подготовь, я подпишу, сразу отправим. Коли они такие нищие, как врут, что ж на паперти не сидят? Починят казармы, как миленькие!

— Будет сделано, ваше сиятельство, — тут Маликульмульк даже улыбнулся, представив себе, как разнесет ратсманов князь Голицын.

Это будет знатная головомойка! Правы они или виноваты — иное дело. Рижский магистрат умудряется так запутать любой вопрос, что концов не сыскать, а чуть их упрекни — несут в свое оправдание сущую ахинею. Они-де не отстают от веяний времени, они-де заводят у себя порядки, приличествующие не минувшему, а нынешнему, девятнадцатому от Рождества Христова веку. Вот ранее было древнее низкопоклонничество, а теперь эльтерманы уже сидят в присутствии ратсманов на общественных собраниях, это ли не достижение? А похороны?! При погребении старшин так же звонят в колокола, как при погребении ратсманов и даже дворян!

Вспомнив эти аргументы, Маликульмульк пожалел, что не был знаком с рижскими нравами, когда сочинялась «Почта духов». То-то была бы злобная сатира в письме, скажем, сильфа Световида, пролетающего над сим портовым городом и присевшего отдохнуть на петухе-флюгере одной из здешних кирх. И придумывать ничего не надо — только записать за ратсманами их речи. Злобная и… безобидная. Кто бы в столице принял ее на свой счет? А вот шуточки о престарелой кокетке, которая платит любовникам за ласки, тут же дошли до известных ушей… надо ж было уродиться таким дураком, чтобы затрагивать царственную особу и полагать, будто все придут в восторг от остроумия автора!..

Хорошо, хоть теперь поумнел…

Выслушав указания князя (главное из них — не опаздывать к обеду), Маликульмульк поклонился и вышел.

До обеда он успел подняться в башню, забрать горшок с одеялом и снести их вниз; через Северный двор он мог почти незаметно перебежать с этой поклажей к конюшне и отыскать Терентия. Тот следил, как чистят лошадей — ее сиятельство опять собрались на прогулку с младшими мальчиками и их гувернером-французом. Француз, кстати, оказался не бывший лакей, едва освоивший азбуку, а настоящий аббат, знающий и латынь, и даже итальянский язык. А приходящих учителей по точным наукам удалось найти среди пожилых гарнизонных офицеров.

— Вот твой горшок, — сказал Маликульмульк.

Терентий метнул взор вправо, влево, схватил посудину вместе с одеялом и стремительно с ней умчался. Тогда стало ясно — он поволок это добро на кухне и очень не хочет объясняться с поварами. Маликульмульк усмехнулся: надо же, до чего может докатиться благотворительность…

После обеда он вернулся в канцелярию, но там уж было скучно: скрипели перьями копиисты, а чиновники делали вид, будто ужас как заняты, и горбились над столами, а сами втихомолку перешептывались почти беззвучно; этим умением новоявленный начальник тоже еще не владел.

Маликульмульк устроился поудобнее в кресле — кресло было отменное, широкое, мягкое, выбранное самолично его сиятельством, — и унесся мечтами на Родниковую улицу.

В доме с голубыми ставнями, просидев за картами всю ночь и с рассветом разойдясь по своим комнатам, сейчас, должно быть, уже проснулись… пахнет кофеем… мопсовидная графиня в чепчике с розовыми лентами выставляет из-под одеяла узкую ножку, при этом дама смахивает на тонкую и грациозную борзую, красиво располагающую в пространстве свои длинные стройные лапы… эх, как же ей не повезло с личиком…

А в гостиной пол усыпан картами, ковра и половиц не разглядеть. Для всякой игры распечатывали новую колоду, ведь они не нищие, чтобы захватанные и засаленные карты в руки брать…

В дверь заглянул служитель.

— Вашей милости письмо, парнишка принес, — сказал он начальнику канцелярии.

Письмецо было от Гринделя. Сообщалось, что госпожа де Витте от лекарств, изготовленных в аптеке Слона, выздоровела до такой степени, что прямо сегодня может собрать у себя дома узкий круг друзей. Господин Гриндель получил благосклонное позволение привести своего друга, господина Крылова. Почтительная просьба взять с собой скрипку…

Эту новость следовало поскорее сообщить Варваре Васильевне. А она уж присмотрит, чтобы подопечный отправился в гости, как подобает чиновнику высокого ранга, в опрятной одежде и хорошо причесанный. Иначе, позор всему голицынскому семейству, выпускающему из замка на люди лохматого неряху.

Имея такую уважительную причину покинуть канцелярию, как разговор с княгиней, Маликульмульк прихватил конверт со срезанными печатями и устремился на поиски своей покровительницы. Она с детьми еще не вернулась с прогулки. Приживалки сидели каждая в своем уголке. А вот няня Кузьминишна, едва услышав голос своего любимчика, вышла навстречу и увлекла его за собой в дальний угол коридора.