Учебник рисования - Страница 9

– Задача сложнейшая, – сказал Шухман. – Не советую обольщаться. Если хотите знать мое мнение, я решительно не советую обольщаться. Ждать, что завтра в этой стране будет рай, – я не советую. Могу пояснить почему (если интересно мое мнение). Вам требуется построить открытое общество. К тому же надо научиться жить в открытом обществе. Менталитет этой страны (понимаете меня?) иной. Я, например (возьмем меня, рассмотрим мой опыт), каждую мелочь должен был учить заново. Понимаете?

– Надо почувствовать дух времени, – поддержал Стремовский. Он говорил в другое ухо Славе, и в голове у того стоял шум. – Открытое общество, – резко сказал Стремовский, – это прежде всего информационное поле. Отсутствие информации не дает почувствовать дух времени.

– Справедливо, – Шухман благосклонно встретил помощь. – Если хотите знать мое личное мнение, вам предстоит учить азбуку с самого начала.

– Придется снова учиться ходить, – строго сказал Стремовский Славе, а тот терпеливо кивнул, он был обучен слушать начальство.

Струев миновал эту группу, погладил Славу по рукаву и сказал: вас, кажется, Герман Федорович ищет.

В следующей группе – в нее входили тот самый носатый юноша, что предложил бить часы, эссеист Яков Шайзенштейн, культурологи Роза Кранц и Голда Стерн и совсем юная девушка Люся Свистоплясова – говорили о любви.

– Я ее где-то встречал, – сказал Яков и показал на стриженую девушку, – к сожалению, не в своем гареме.

– Это Юлия Мерцалова. Жена Маркина.

– Виктора Маркина? Диссидента?

– А до него Лени Голенищева. Мерцалова, она же Маркина, она же Голенищева.

– С Маркиным она давно?

– Лет пять.

Когда приблизился Струев, Шайзенштейн сказал:

– В искусстве гоняются за оригиналом. А в любви достаточно репродукции.

– Я сразу пишу копию, чтобы вопросов не возникало, – сказал Струев. – Если невозможно среду преодолеть, надо с ней слиться и разрушить изнутри.

– Страсть разрушает, – заметила Голда Стерн, – не потому, что копирует чужую страсть, – и она поискала глазами Бориса Кузина.

– Верно, – сказала Роза Кранц и тоже поискала глазами Бориса Кузина, – схожих чувств не бывает. Но язык страстей часто похож.

– Ну вот, – подхватил Шайзенштейн, – а меня в редакциях корят за ненормативную лексику. Я матерюсь с одной целью: сделать текст доступным пониманию девушек.

Так проходил этот памятный для Москвы вернисаж. День этот впоследствии вспоминали как веху и, действительно, по совету искусствоведа Рихтера сверяли по нему время. Однако проходил этот день легко, сам не замечая своей значительности. Только зрители, энтузиасты, такие как Павел или Лиза, оставались возбужденными весь вечер и не могли успокоиться. Сами же участники быстро освоились со своим новым положением и вели себя непринужденно. Обмен визитными карточками, приглашения продолжить этот приятный вечер в гостях, назначение свиданий – вечер завершался, как и полагается.

Советник Фергнюген получил приглашение на обед от жены художника Гузкина, той самой, что получила в подарок часы, а до того лишилась супницы. Супруг ее, Гриша Гузкин, познакомившись с австрийским послом, уже обсуждал заказ на портрет с Эдиком Пинкисевичем. «Представляешь, – говорил Гузкин, – он сын Крайского, самого канцлера. Денег, думаю, в семье хватает». – «Ты сначала сделай вид, что хочешь подарить, – советовал Пинкисевич, нахмурившись, – он, конечно, откажется. Тогда ты скажи так: ну неудобно же мне с вас брать реальную стоимость. И пусть он покрутится». Первачев нашел в толпе диссидента Маркина, и ветераны правозащитного движения предались воспоминаниям. Они рассказали молодежи о том, как в семидесятых, едва «оттепель» закончилась, их обоих вызвали на допрос на Лубянку к одному и тому же следователю и они познакомились в коридоре ГБ. При знакомстве, утверждала легенда, Первачев достал из кармана фляжку с ромом (а он всегда ходил с фляжкой рома, еще со времен войны), и они хлебнули по фронтовому глотку прямо на Лубянке. Встретившись теперь вновь, они договорились отмечать ежегодно тот самый день допроса. – И напиваться ромом до поросячьего визга! – кричал Первачев. Леонид Голенищев, отойдя в сторону с Басмановым, говорил с ним о реорганизации Министерства культуры. «Вы с вашим опытом, Леонид, могли бы возглавить подразделение современного искусства, ориентированное на контакты с Западом. Ведь сколько возможностей!» – «Вы знаете мои принципы, Герман. Никаких компромиссов». – «Помилуйте, какие компромиссы? Министром будет свой, адекватный человек. Знаете Аркашу Ситного?» Пинкисевич, представленный Дюренматту, описывал советский быт. Как и всегда, он был подробен в деталях, настойчив в сетованиях: «Два раза в месяц протечки, санузел просто не справляется, весь пол в экскрементах. Надо убирать, мыть, вытаскивать ведра с этой мерзостью. Все руки, простите, в говне, – и Пинкисевич совал Дюренматту под нос свои руки, на тот момент как раз относительно чистые. – Приходится отдавать время, которое посвятил бы работе. Я полагаю, у вас, Фридрих, художникам все-таки создали подходящие, человеческие условия?» – «О да, – уверял Дюренматт, – создали». Фотограф Горелов и буддист Бештау разговаривали о дачах на Рублевском шоссе. «Хочешь, скажу честно? – спрашивал Горелов, и буддист кивал, он хотел именно этого. – Теперь время такое – надо покупать! – убеждал Горелов, который никогда не видел больше трех рублей одновременно. – Вложишь копейку, продашь за миллион». Глаза буддиста сверкали. Луговой составлял с Кузиным и Пайпсом-Чимни портфель будущего журнала. Кузин плавно поводил в воздухе руками, изображая эллипсы, Луговой своей единственной рукой сек эти эллипсы наотмашь, Пайпс-Чимни смотрел на них, прищурившись: «Гляди-ка, ведь и впрямь взялись за дело! Любопытно, что же победит в этой стране сегодня – икона или топор?» Чарльз Пайпс-Чимни согласился напечатать в будущем журнале пару страниц из будущей книги. Как же назовет он свой новый труд о России? Наверное, опять что-нибудь парадоксальное придумает. «Кнут и пряник»? «Подкова и плеть»? Пайпс-Чимни загадочно щурился и на прямые вопросы не отвечал; уж он придумает, как назвать, можете не волноваться – обобщит, да еще как! Колумнист Ефим Шухман рассказывал Розе Кранц, какие гонорары платят в Париже за передовую в газете. «Поймите, Роза, – трезво, спокойно объяснял Шухман, – всякий труд должен быть оплачен. Если деятельность просветительская, – это не значит, что работать вы должны даром». «Нам еще предстоит научиться логике свободных людей в свободном мире», – отвечала Роза Кранц. «В этой стране, – Шухман, подобно большинству свободомыслящих людей, именовал Россию «этой страной», подчеркивая дистанцию между Россией и собой, – в этой стране не принято уважать труд. Между тем уважение к труду есть условие цивилизации. Например, если меня приглашают на коллоквиум, я настаиваю, чтобы мне оплатили не только такси, но и время, которое я провожу в дороге, пока еду на такси. Это компенсация того, что я потенциально мог заработать в это время, не так ли?» «Так может рассуждать лишь свободный человек, – говорила Роза, – нам в этой стране требуется изжить рабское сознание». Тушинский, фон Шмальц и Шайзенштейн говорили о будущем аукционе Сотбис, где русские картины получат истинную цену. «Рынок, – повторял Тушинский, – рынок, рынок. Гарантия свободы – это рынок». «Погодите, – говорил Шайзенштейн, – вот появится рынок, а значит, и фальшивки, и воровство – все полезет». «Что делать, – говорил фон Шмальц, – это нормальная жизнь культуры». Люся Свистоплясова, особа беззастенчивая, убеждала отца Павлинова взять ее в паломничество. «Прокатимся мы с вами, отец, – говорила Свистоплясова и улыбалась хищно, – по святым, так сказать, местам». Протоиерей благосклонно улыбался и называл Люсю «дочь моя». Алина Багратион, продолжавшая обнимать Павла за талию, произнесла: «А где же ваши произведения?» Павел дернулся в ее объятиях, освободиться не смог и ничего не сказал в ответ.

– А вы, – спросила стриженая девушка у Павла, – тоже художник?