Учебник рисования - Страница 49

– Это есть такая колонна пионеров, – объяснил он жене.

– А, колонна, ja, ja, – оживился Фогель-старший.

– Тридцать тысяч, – выпалил Гузкин, и сердце его забилось под замшевым пиджаком.

– Это моя любимая картина, – сказала Барбара фон Майзель, – я в Советском Союзе тоже была бы пионеркой. И ходила бы на пионерские линейки, ха-ха-ха! Вы видели, как я одеваюсь бедным мальчиком? У меня есть русская шапка с ушами для зимы – двухушка? Нет, просто – ушовка.

– Ушанка, – сказал Гриша, – или треух. Классическая русская шапка. У меня есть друг, Эдик Пинкисевич, он всегда ходит в треухе, зимой и летом. Эта шапка некрасивая, но практичная. Домов моды в России ведь нет. – Он засмеялся.

– Но непременно будут. Я очень надеюсь, что будут, – сказала Тереза фон Майзель, – искренне надеюсь, что будут. Увидите, еще откроют и Christian Dior, и Armani. Красота так нужна, особенно в некрасивой стране.

– Uschanka? – сказал Фогель-старший. – Я помню. Нужно носить эти некрасивые шапки в России, потому что там ужасный климат. Очень плохая погода.

Барон достал чековую книжку, размашисто расписался, протянул синюю бумажку Гузкину. Гузкин взял чек, его пальцы сделались холодными. Вот, свершилось. Он держал в руках синюю бумажку, чек на предъявителя в банк, его картину купили за большие деньги, он богат, знаменит. Он сунул чек (плату за творчество) во внутренний карман, туда, где, перехваченные резинкой, уже лежали портреты Лютера (плата за происхождение), и пиджак словно стал тяжелее. Скажите, пожалуйста, невольно подумал он, что ж они, жадобы в Auslanderamt, за геноцид платят такие гроши? Пятьсот – ну что такое пятьсот? А впрочем, тут же остановил он себя, грех жаловаться, грех. Могли бы и ничего не дать: вот советские, те уж точно жлобы – разве репрессированным платили?

– Кто, на ваш взгляд, лучше – Горбачев или Ельцин? – спросила тем временем госпожа фон Майзель и пригубила коньяк. Сделала она это очень мило: просунула нос в рюмку, понюхала, потом лизнула кончиком языка коньяк и изобразила всем лицом испуг от крепости напитка. – Мы здесь так далеко от России, но нам так важно знать правду.

Гриша отметил про себя еще один урок европейского такта: сделав покупку, надо перевести разговор на другое, словно и не случилось ничего особенного. Не в деньгах же счастье.

– Ельцин последовательнее, тверже, – сказал Гриша, – он отменил компартию.

– Ах, это так важно, то, что вы нам здесь говорите. Ельцин будет уничтожать империю коммунизма. Это ведь позитивно, не так ли?

– От коммунизма все зло, – заметил Фогель-старший.

– Коммунизм, мне кажется, – сказала Тереза фон Майзель, – растлил человеческую природу, в этом все дело.

– Как это верно.

– Но коммунизм сам и породил таланты, которые разрушили его, – тихо поаплодировал Грише Фогель-младший. И все обернулись на Гришу и похлопали ему, будто это он, Гриша, развалил коммунизм.

– То, что происходит сейчас, – сказал Юрген, – следствие титанической работы одного человека. Разумеется, всей русской интеллигенции, но все-таки – будем справедливы – есть люди, которые сделали больше других. Вложили сердце.

– Мы с Юргеном, – сказал Оскар и сверкнул профессионально обработанными зубами, – всегда восхищались вами, Гриша.

– Мы, – сказал Юрген, – все перед вами в долгу.

– Солженицын, – сказал Гриша скромно, – тоже сделал много. – Он помолчал. – И Сахаров тоже. И Зиновьев, – добавил он, решив быть беспристрастным.

– Будем объективны, Гриша. Больше вас не сделал никто. Просто никто. Солженицын, вы говорите? Если называть вещи своими именами, он ведь толкает Россию вспять, к русской православной идее, к дому Романовых.

– Я не в восторге от Солженицына, – заметил Оскар, – далеко не в восторге. А что вы скажете, барон?

– Он перестал быть актуален, так я считаю, – сказал барон.

– Если честно, барон… – вполголоса сказал Оскар, так, словно сказанное им должно остаться только меж ними с фон Майзелем; но слышали, разумеется, все. – Если совсем честно, барон, я никогда не был в восторге от Солженицына. Никогда. И даже когда все прославляли его «Архипелаг», я всегда, знаете ли, соблюдал дистанцию.

– Как это верно, Оскар.

– У Оскара всегда был безупречный вкус, – сказала Тереза фон Майзель.

– Я не торопился высказывать свое мнение, Тереза, – сказал Оскар, – я его просто имел.

– Я думаю, Оскар, многим следовало бы у вас поучиться.

– Никакой дидактики, Тереза. Просто стараюсь не изменять своему вкусу.

– Но это немало.

– По-моему, совершенно достаточно.

– А посмотрите, к чему пришел Зиновьев? – призвал всех в свидетели Юрген Фогель. – Прославление сталинизма. Он ведь маразматик, ваш Зиновьев, не правда ли?

– Пусть Оскар скажет свое мнение! Я склонна доверять мнению Оскара!

– Я ставлю Зиновьева невысоко.

– Я была уверена!

– Поверьте, Тереза, это незначительная фигура.

– Так кто же, спрошу я вас, последовательно проводит идею свободы?

– Только Гриша Гузкин. Только вы, Гриша, вы один!

– Да, – сказал Гриша, побежденный логикой, – да, если говорить о последовательности, то это так.

– Вот видите?

– Но это ведь неимоверная ответственность, Юрген.

– Когда я впервые увидел картины Гриши, мне стало страшно за него, – сказал Оскар, – я спросил Юргена: он не пропадет там, в России? Что сделают с таким человеком?

– Оскар сказал мне в тот вечер: ты обязан привезти его выставку в наш музей!

– И вот вы здесь, Гриша! За ваше творчество! За вашу смелость!

– Кстати, – сказал барон, – хотел спросить у вас совета, Гриша. Вы, с вашими связями, поможете мне. Вы многих знаете в Москве?

– Одна из загадок странного русского общества, – заметила Барбара, – люди беспрерывно общаются, и все знают всех, буквально всех.

– Вы бывали в Казахстане? Богатая земля, nicht war? – поинтересовался барон. – Мне предлагают сейчас любопытную концессию. О, я страшный консерватор в делах, но предложение любопытное. Фамилия Луговой вам говорит что-нибудь, не так ли? Он был связан с изобразительным искусством, я прав?

– Влиятельный человек, – сказал Гузкин. Сперва он собирался сказать, что Луговой – палач и держиморда, что Луговой выкручивал руки искусству четверть века подряд. Гузкин уж рот открыл выговорить наболевшее, но удержался. Постепенно он стал усваивать уроки западной жизни: держи эмоции при себе. В конце концов, было очевидно, что барона интересует степень влияния Однорукого Двурушника, а не его моральные качества. – Влиятельный чиновник, – повторил он, – недавно назначен советником президента – и, думаю, с самыми широкими полномочиями.

– А вы связаны с ним, как я понимаю?

– Да, мы несколько раз встречались.

– Как интересно. Я надеюсь, мы сможем вернуться к этому разговору, Гриша. У меня есть некоторые соображения по поводу Казахстана.

Гости стали прощаться. Тереза фон Майзель сказала, что это было ее удовольствием – встретиться с Гришей, а Гриша сказал в ответ, что, напротив, это было всецело его удовольствием – видеть госпожу фон Майзель, после чего они немного потерлись щеками. – Если приедете в Мюнхен, – сказал барон, – останавливайтесь у нас. У нас дом недалеко от Мюнхена, красивая архитектура, почти как русская церковь. – Отец любит показывать наш замок, – сказала Барбара, – приезжайте, ему будет приятно. – Но в нашей церкви пьют французское вино, – сказал барон. – И читают русскую литературу, – сказала госпожа фон Майзель. – А теперь в ней будет висеть русская картина, – сказала Барбара. Немка протянула Грише большую мужскую ладонь и крепко стиснула его пальцы в пожатии. Это не было формальное прощание: целование щеками или касание пальцами, нет, она пожала руку как друг, как единомышленник, как товарищ. Так сказал про себя Гузкин, хотя слово «товарищ» он и не любил. Он шел в гостиницу по набережной Рейна и думал: вот теперь я живу в Европе, в кармане лежат деньги, девушка-баронесса назначила мне свидание. Или она не баронесса? Это ее мать, наверное, баронесса. Симпатичная, кстати, женщина, простая, сердечная. А барон? Вот, что называется, настоящий меценат, не то что русские держиморды от культуры. И разбирается, да, разбирается в искусстве, чувствует. И ведь искренне зовет в гости. Хорошая семья, достойные люди. Что значит порода – знает толк во всем: в вине, в лошадях, в искусстве. А Оскар? Вот поразительный человек. Дантист, доктор, а знает буквально все, что ни копни, о чем ни спроси. Получается, это ему я обязан приглашением и выставкой. Ну не удивительно ли это – далекий от искусства человек, а так разбирается. И как легко, как ненавязчиво высказывает он свое мнение! Он ведь и сам обронил в разговоре свое кредо – никакой дидактики. Вот это и есть их пресловутый средний класс. Да. Он не так-то прост. К нему прислушивается аристократия. На нем-то все и держится, на этом среднем классе, если вдуматься. Вот про что Кузин все время твердит. В сущности, это и есть цивилизованность.