Учебник рисования - Страница 48

Баронесса глядела пристально ему в глаза, ясно было, что она ждет рассказа. Но что рассказать? Про то, как бабки под окном тянут веревку от столба до дерева, чтобы повесить стираные простыни, про то, как мокрое белье шлепает на осеннем ветру, как сосед-таксист бьет жену головой об батарею, про дверь в подъезд, которая не закрывается, сколько ее ни чини. Разве расскажешь? Про отлипшие от бетонной стены желтые обои, про сколотый кафель на кухне, про блочные стены толщиной в детскую ладонь, про то, как ты ночью слышишь храп соседа? И расскажешь, так не поймут. Что, Брежнев его угнетал? Угнетала никогда не просыхающая лужа перед парадным, лужа, которая пережила его родителей и – он хорошо знал – переживет его тоже. Гроб будут выносить и уронят в эту лужу, думал он. Неужели дыру в асфальте трудно заделать? Почему всегда – лужа? Подсыхает летом, расползается в грязную кашу осенью, ну почему всегда на том же самом месте? Почему сосед-таксист, проходя мимо их двери, с размаху бьет в нее ногой и почему он, Гузкин, боится выйти и накричать на него? Мы здесь живем, объяснял он жене, имеет ли смысл настраивать их против себя? Почему всегда в туалете течет бачок? Ну почему? И при чем здесь Брежнев? Он, что ли, бачки ломает? Он лужу перед домом налил? Можно подумать, канцлер Коль тут в Германии ремонтирует клозеты и чинит асфальт. Вот это как раз, по-видимому, то, что и имел в виду Кузин, когда говорил о различии цивилизации и варварства – а разве это передашь в одном разговоре? Как им объяснишь, что судьба, жизнь, биография – все болит?

– Еще Пушкин сказал, – проявил эрудицию дантист Оскар, – «угораздило меня родиться в России с умом и талантом». Думаю, это главное, не так ли?

– Оскар читал буквально все, – восхитилась Тереза фон Майзель. – Это не человек, а энциклопедия! Где вы находите время, Оскар? Поделитесь вашим секретом! А что, Пушкин хорош?

– Я ставлю его довольно высоко.

– В России очень тяжелый быт, – сказала журналистка, – ведь правда? Думаю, вашей жене было непросто. Но зато много разговоров о смысле жизни. Одно связано с другим, как вы думаете? – сказала журналистка.

– Наверное, поэтому, – едко заметил Оскар, – Ленин и посадил всех философов на пароход – и отправил прочь из России. Чтобы было поменьше разговоров о смысле жизни.

Дался им этот пароход, подумал Гузкин.

– Разговоров о смысле жизни хватает и сегодня. Вы поезжайте в Россию, походите в гости к простым людям, к интеллигентам, – сказала журналистка.

– А вы бывали в России? – спросил Гриша.

– Я-то? Я приезжала специально брать интервью у художников-авангардистов. Только с вами, к сожалению, не встретилась.

– А с кем встретились? – ревниво спросил Гриша.

– Ах, это неважно. Главное, что мы с вами увиделись.

– Да, – сказал Гузкин, прикидывая, что это: немецкая воспитанность – или признание в чувствах.

– Я – славистка, люблю русские разговоры о смысле жизни.

И она, совсем как русские интеллигенты, заговорила о смысле жизни. Зовут ее Барбара фон Майзель, барон с баронессой приходятся ей родителями, приехали навестить ее из Мюнхена. Но что привлекательного в обеспеченной жизни? Русскому она училась в Бохуме на знаменитой кафедре славистики, у Петера Клауке («Вы наверняка читали его статьи о втором авангарде»), пишет статьи о восточноевропейской культуре. Недавно она рассталась с бойфрендом Штефаном, у нее случился психический стресс; но теперь все позади. Она спросила о семейном статусе Гузкина, и Гузкин неопределенно пожал плечом.

– Живу сейчас один, – сказал он.

– Живете раздельно? – спросила Барбара.

– Ну да, раздельно, – ответил Гузкин, и это было правдой, поскольку жена осталась в Москве, ожидая, пока Гриша устроится и позовет ее.

– Показать вам город? – спросила Барбара. – Доедем до Кельна, посмотрим Кельна дымные громады. Вы любите Блока? Он важнее, чем Ахматова? Вы дружили с Бродским?

– У нас с Джозефом много общих знакомых, – сказал Гриша осторожно. Он хотел сказать «с Иосифом», но место, собеседница и, так сказать, дискурс беседы подсказали ему английский вариант имени.

– В России тоже есть архитектура? – поинтересовался барон.

– Да, – сказал Гузкин, – есть какая-то, – он подумал, что из вежливости к хозяевам надо было сказать, что архитектура плохая. Надо было сказать так: находясь здесь, среди соборов Европы, ну и так далее.

– Хм. Любопытно. И соборы есть?

– Соборов нет, есть церкви. Но церкви большевики разрушили.

– Как, все?

– Все, – сказал Гузкин, впрочем, не очень уверенно. Где-то ведь протоиерей Павлинов служит. Отступать, однако, было некуда, и он еще раз сказал: – Все разрушили. До основания.

– Вандалы, – барон отхлебнул вина, подержал во рту, покатал за щекой, проглотил, – дикари. – Он для верности сделал еще глоточек, сверил ощущения с первым опытом, кивнул себе и вину, а про большевиков добавил: – Монстры.

– Отрадно, что эта глава истории завершилась, и теперь Россия снова может быть частью Европы, – сказал хозяин дома, а его друг Оскар скептически покривился: мол, неизвестно еще, завершилась ли эта глава. Оскар положил руку на колено Юргену, словно предостерегая друга от избыточного энтузиазма, но в простой этот жест вложил он и еще некое чувство – не погладил, нет, только тронул, но особым, бережным касанием, так художник касается палитры, так букинист трогает страницу редкого издания.

– Это еще предстоит выяснить, – сказал Оскар, – история не дала еще ответа.

Сюда бы Борю Кузина, подумал Гузкин. Вот кто умеет рассказать про Россию и Европу. Он пожалел, что не умеет, как его московский друг, говорить круглыми фразами, делать паузы и оглядывать пораженных собеседников ироническим взглядом.

– Недавно перечитал первые декреты Ленина, – сказал Гузкин, повторяя то, что слышал от Бориса Кузина и в точности копируя его интонацию, – и совершенно поразительно, – здесь он горько усмехнулся, совсем как это делал Кузин, когда рассказывал о Ленине, – до чего мало там было человеческого. Он был машиной, но никак не человеком.

– Кажется, это по личному распоряжению Ленина расстреляли поэта Гумилева, – сказал Оскар.

– Монстр, – взорвался барон, комкая салфетку.

– Оскар знает буквально все! – воскликнула его жена.

– Ленин не разбирался в поэзии, – заметила Барбара.

– России пришлось заплатить дорогую цену за его ошибки, – подытожил Гриша Гузкин, и все скорбно посмотрели на салфетку, смятую бароном, – она лежала посреди стола точно символ исковерканной судьбы России. Ошибки Ленина были очевидны, гости хмурились, подсчитывая их; губы их сводило в скорбную линию; они едва раздвигали их, чтобы проглотить кусочек жаркого. Гузкин решился на еще одну цитату из Кузина; он, подражая другу, слегка прикрыл глаза, будто припоминая подробности, покивал сам себе и раздумчиво произнес: – Ленин был наследником Чингисхана, это очевидно. Большевики возродили монгольское иго на Руси – и в очередной раз отбросили Россию от цивилизации.

– Монгольское иго? – ахнула Тереза фон Майзель, не очень поняв, как там, собственно, получилось дело с большевиками и монголами. – Что это?

– Монголы двести лет владели Россией, – сказал, улыбаясь, Оскар. Он знал и это.

– Двести лет! Lieber Gott! – выпучил глаза барон, а баронесса взялась пальцами за виски и сказала:

– Jesus Christ!

Обед проходил хорошо. При всякой перемене блюд Гриша наклонялся к Барбаре и тревожно спрашивал, все ли в порядке, не случилось ли на этот раз беды с пищей. И всякий раз она мило улыбалась и уверяла, что обошлось. Спасибо за заботу, но и на этот раз пронесло. И Гриша, как и положено, облегченно вздыхал и возвращался к своей тарелке. Подали шнапс и коньяк. И опять Гриша смотрел и запоминал, как переворачивают коньячную рюмку над огнем, чтобы тепло вошло внутрь, как рюмку держат потом в ладони, чтобы тепло не отпустить. Заговорили об изобразительном искусстве. Барон поинтересовался, сколько стоит картина Гузкина, изображающая пионерскую линейку.