Убить перевертыша - Страница 32

— Каждый прав и не прав, смотря откуда глядеть. Речь не о частностях, я говорю о глобальных законах империй. А отдельные люди что ж, иногда они шагают в ногу с ритмами империй, иногда — нет.

Виктор задумчиво потеребил бороду.

— Если российско-советская империя — историческая благодать, то почему она погибла?

— С мистической точки зрения, наверное, потому же, почему и Христос. Чтобы убедить людей, что спасение возможно только через страдание. Без жертв и самоограничений у человечества нет будущего. Теперь это уже не символ веры, а научно доказанное знание.

— Теперь я вижу, почему Эмка балдела, общаясь с тобой. И в пасторы подалась, наверное, из-за тебя. Ты что, совсем стал верующим?

— Смотря как это понимать.

— Да как все.

— Наверное, я понимаю не как все. Россия мне нынче представляется Иисусом на Голгофе. Уже всех оглушили торжествующие вопли палачей, и толпа уверовала, что со смутьяном, умирающим на кресте, навсегда покончено. Но семя новой веры прорастает. Люди начинают понимать, что ненасытность порочна, что империи с роковым наследством обжорства, потребительства, нетерпимости обречены…Они выезжали со стоянки, крадучись, поминутно оглядываясь. Но ни в городке, ни на автобане, пока ехали до Ольденбурга, серой машины так больше и не увидели.

— Ты называл адрес — Рюдерштрассе? — спросил Виктор. — Взгляни на карту. По-моему, это в районе южных спорткомплексов.

Оказалось, он неплохо знал Ольденбург. Уверенно сворачивал с оживленных улиц в тихие переулки и наконец, проскочив по высокому мосту крохотную речушку с указателем «Hunte», решительно въехал в щель между машинами, стоявшими у тротуара почти вплотную одна к другой.

— Я здесь тебя подожду. Тут не Фрязино, место для машины не больно-то сыщешь. Так что шагай пешком. Вот этим переулком.

И Сергей пошел по чистой брусчатке, помахивая дорожным кейсом, в котором были пакет Мурзина да свое барахлишко — электробритва, зубная щетка, полотенце, а еще подаренный блокнот «Adjutant».

Нужный дом на Рюдерштрассе оказался довольно большим, краснокирпичным, трехэтажным. И старичок, назвавшийся Клаусом, был под стать дому краснолицый, коренастый. Глаза его за толстыми стеклами очков казались выпуклыми.

Клаус провел гостя в маленькую гостиную, в которой были диванчик, кресло, телевизор и книжный стеллаж, долго читал и перечитывал письмо, и лицо его при этом не выражало ничего.

Затем он долго, не мигая, смотрел на гостя и наконец спросил на ломаном русском:

— Ну-с, молодой человек, я слушать.

Сергей растерялся. Ему было велено отвезти, отдать и что-то взять. Без слов. А тут потребовались объяснения.

— А вы ничего не хотите мне сказать? Или передать?

— А вы?

Сергей растерялся, но тут же вспомнил про записку, лежавшую у него в бумажнике, короткую, всего в семь строк, написанных корявым почерком. Мурзин просил хранить ее отдельно и отдать Клаусу лишь когда он о ней спросит.

— Не спросит, не отдавай, уедешь от Клауса — сожги, — наставлял Мурзин.

— Что в ней такого? — спросил тогда Сергей.

— Признаться, я и сам этого не знаю. Прочтешь, так ничего особенного. Про погоду в Москве. Но ты записку побереги, без нее он тебе не доверится…

Интересно было наблюдать, как меняется лицо Клауса, рассматривавшего записку. Длилось это довольно долго, хотя, по мнению Сергея, читать там было совершенно нечего.

— Ну-с, молодой человек, я вас слушаю, — повторил Клаус, подняв глаза. Повторил по-немецки и совсем другим, более мягким тоном.

— Извините, но я хотел бы сейчас же и уехать, — сказал Сергей. — Я на машине, меня ждут.

Клаус встал, подошел к окну.

— Где ваша машина?

— Далеко, на другой улице. Я не стал подъезжать к дому.

Это, похоже, удовлетворило хозяина, он вышел и скоро вернулся с подносом, на котором были кофейник, две чашки, вазочка с печеньем.

— Давайте пить кофе, молодой человек. Я вам покрепче налил. Не возражаете?

— Спасибо.

— Пейте, на меня не смотрите. Сердце у меня не терпит, когда его подталкивают.

Прошло еще не меньше пяти минут, прежде чем Клаус произнес очередную фразу.

— Значит, вы всего лишь курьер? И что будете везти, не знаете?

— Меня это не интересует.

— Конечно, конечно. Только вот ведь в чем дело: у меня нет того, что вас не интересует. — Он нахмурился, но в то же время выпуклые глаза его насмешливо блеснули. — Но если вы приедете завтра…

— Не могу. Завтра мой друг, который привез меня сюда, занят на работе.

— Можно приехать без него, поездом.

— Можно, конечно, — вздохнул Сергей. Не хотелось ему тратить на это еще и завтрашний день.

— Или, если хотите, переночуйте у меня.

— Мне надо посоветоваться.

— Посоветуйтесь.

Уходя, Сергей оглядывался, и всякий раз видел в окне Клауса, смотревшего ему вслед.

Нет, никто за ним не следил. Это Сергей установил точно, понаблюдав за уезжающей машиной Виктора и затем сделав изрядный крюк по улицам. Успокоившись, он начал подумывать о том, что вот сейчас хорошо бы отдохнуть на мягком диванчике Клауса в обнимку с хорошей бутылочкой, попялиться на заграничный телевизор. Замечательные вина есть в Германии, одни названия чего стоят. Например, «Liebfraumilch» — "Молочко любимой женщины". И он зашел по пути в небольшой магазинчик. Запомнившегося названия не оказалось, зато нашлось другое, «Bremenblumchen» — "Бременские цветочки". Сергей взял две бутылки, одну на стол, другую в кейс, про запас. И закуски кое-какой тоже купил: не навязываться же на полный пансион.

Клауса за это время будто подменили, каменный взгляд выпуклых глаз потеплел, а хмурое лицо осветилось улыбкой. Что-то изменилось за это время. Видимо, он успел куда-то позвонить, навести справки.

— Ну, так, молодой человек, что мы делаем сегодня вечером? — спросил он.

— Как вам угодно.

— Мне угодно пойти в театр. А вам?

В театр Сергею не хотелось. В Москве он давно уж никуда не ходил. Современное рвотное искусство отвадило от любви к театру: то мата наслушаешься, а то выскочит на сцену совершенно голый артист-недоносок. Но не обижать же хозяина отказом.

— Я бы с удовольствием…

— Вот и прекрасно!

И старый медлительный Клаус вдруг превратился в молодого шустрика. Бросился переодеваться и одновременно накрывать на стол.

— Поужинаем и пойдем. Я приготовлю, а вы пока посидите, посмотрите телевизор. Нет, лучше слушайте радио. — Он поставил перед Сергеем маленький транзисторный приемник. — Если любите музыку, не трогайте настройку. На этой волне все время звучат красивые мелодии.

Сергей включил громкость и заслушался. Звучали немецкие народные песни, веселые и печальные, но все красиво ритмичные. В Москве он ни разу не слышал по радио таких мелодий, там звучат в основном американские шлягеры, хриплые, дерганые, истеричные.

Он дотянулся до книжного стеллажа, взял первый попавшийся под руку альбом репродукций. Это оказался Каспар Давид Фридрих, о котором он знал немногое: пейзажист, певец печали, одиночества и малости человека перед безмерностью пространства и вечности. Что-то было у него общее с русским художником Константином Васильевым. Он собрался записать эту мысль, достал книжку-блокнот с надписью «Adjutant», но ничего не успел: Клаус позвал к столу.

И был чудный час с замечательным немецким вином, с прекрасными мелодиями, с всепонимающим Клаусом, общаться с которым доставляло удовольствие.

— Меня все спрашивают: что в России? А вы почему-то не спрашиваете.

— А я все знаю.

— Вы недавно были у нас?

— Зачем? Вы вот приехали и этим все сказали. Мы еще когда знали, что готовится в Советском Союзе. У вас там благодушествовали, а наши знали, собирали материалы.

— Толку-то что?

Сергей смутился, поняв, что проболтался. Говорил — простой курьер, а выходит — в курсе?

Клаус понимающе усмехнулся и опустил глаза.

— А теперь вам понадобились эти материалы. Нетрудно понять — зачем.