Убийство в ЦРУ - Страница 60

Она подошла к столу, взяла белый пластиковый револьвер, собрала его и, держа обеими руками, прицелилась в картину (выписанные маслом розы в вазе), висевшую на дальней стене. Оружие было не заряжено: когда она доберется до Британских Виргинских островов, придется купить патроны. Раньше пули покупать ей никогда не приходилось, интересно, сумеет ли она проделать это как ни в чем не бывало? Ни дать ни взять подросток, что как овечка лыбится, покупая презервативы, подумалось ей.

Кэйхилл несколько раз нажала на спуск, села на диван и разобрала оружие, снова собрала его — и так повторила всю процедуру более десятка раз. Удовлетворившись, осторожно взяла распылитель и опробовала пружинку, предварительно убедившись, что ампулы с синильной кислотой внутри нет.

Набрала на телефоне лондонский номер. На другом конце ответили с первого звонка.

— Джош, это Коллетт Кэйхилл.

— Коллетт, счастлив слышать твой голос. Как поживаешь?

— Мне тоже приятно слышать твой голос, Джош. Живу славно. Я в Лондоне.

— Да ну! Это ж потрясающе! Сбежимся? Может, поужинаем завтра вместе? Я призову кого-нибудь из старой гвардии.

— С радостью бы, Джош, но я тут по делу и улетаю завтра ранним вечером. Вообще-то я звоню с просьбой об одолжении.

— Любое. Что нужно?

— Мне нужна фотография.

— Ищешь фотографа?

— Да нет, мне нужна готовая фотография одного человека. Я подумала, вдруг ты вытянешь ее для меня из какой-нибудь папки.

Джош засмеялся.

— Такое делать не положено, ты же знаешь.

— Знаю, как же, но, понимаешь, мне это и впрямь невероятно помогло бы. Фото не заберу, мне оно нужно завтра всего на часок.

— Получишь — если в наших папках оно есть. Чей портрет тебе понадобился?

— Он литературный агент здесь, в Лондоне, зовут Марк Хотчкисс.

— Не знаю, есть ли у нас что-нибудь на литагента, но — проверю. Тебе бы лучше в фототеке какой-нибудь газеты покопаться.

— Сама знаю, только у меня времени нет.

— Завтра сразу поутру все выясню. Где тебя найти?

Кэйхилл дала ему адрес гостиницы.

— По крайней мере завтра хоть увижу тебя, — сказал Джош. — Если с фото не получится, будешь должна мне: позволишь угостить обедом на скорую руку.

— Счастлива буду. Жду около полудня.

Джош Мойллер и Коллетт познакомились, работая вместе бок о бок на станции подслушивания в Англии, куда она получила свое первое назначение в ЦРУ. Они быстро сдружились, их объединило общее для обоих чувство юмора и тихое пренебрежение большинством бюрократических правил и установлений, согласно которым они жили и работали. Незадолго до перевода Кэйхилл в Будапешт теплая их дружба вспыхнула любовным пламенем. Взметнулось пламя — и угасло. Переезд Коллетт окончательно оборвал любовную связь, впрочем, и она, и он понимали, что фактически влюбленность сама собой умерла еще раньше: такое случается, когда для обеих сторон дружба оказывается сильнее и важнее, нежели страсть. Поначалу они еще поддерживали общение, чаще всего через письма, которые отправляли с диппочтой, курсировавшей между Лондоном и Будапештом. Позже, однако, их переписка сошла на нет: такое тоже случается между верными друзьями, особенно когда их дружба достаточно крепка, чтоб не слабеть без частых напоминаний и лицезрений.

Следующий звонок Кэйхилл был международным. Десять минут пробивалась она на БВО, а когда пробилась, трубку подняла секретарша Эрика Эдвардса.

— Мистер Эдвардс на месте? — спросила Кэйхилл, бросая взгляд на часы и прикидывая разницу во времени.

— Нет, мэм, его нет. Он в Соединенных Штатах.

— В Вашингтоне?

— Да, мэм. Это мисс Кэйхилл?

Удивившись такому вопросу, Коллетт ответила:

— Да, это я.

— Мистер Эдвардс велел мне, если вы позвоните, сообщить вам, что он живет в гостинице «Уотергэйт» в Вашингтоне, округ Колумбия.

— Долго он там пробудет?

— Еще одну неделю, я думаю.

— Спасибо, огромное вам спасибо. Я позвоню ему туда.

И еще один, последний, звонок — на сей раз матери в Вирджинию.

— Коллетт, ты где?

— В Лондоне, мам, но через несколько дней домой прилечу.

— О, это будет чудесно. — После паузы: — У тебя все в порядке?

— Да, мам. У меня все прекрасно. Думаю… думаю… что домой я, может, насовсем вернусь.

Мать охнула, и ее охи были различимы даже сквозь плохую связь.

— Почему? — волновалась мать. — То есть я была бы счастлива, если б такое случилось, но ты уверена, что у тебя все в порядке? Может, ты в беду какую попала?

Коллетт громко расхохоталась, как бы отвечая этим, что никакой беды нет. Сказала же просто:

— Много всякого произошло, мам, и, наверное, лучшее из всего — это оказаться дома и остаться дома.

Связь почти пропала, и Кэйхилл произнесла скороговоркой:

— Мам, до свидания. Увидимся через недельку.

Она догадывалась, что мать продолжает что-то говорить, но слов уже разобрать не могла. Потом телефон замолк намертво.

Почти всю ночь Кэйхилл не смыкала глаз, металась по номеру, брала и рассматривала орудия убийства, которые везла с собой, раздумывала: мысли у нее вертелись бешеным волчком, в сознании одно за другим, как на карусели, мелькали лица тех, кто в последнее время вышел на авансцену ее жизни — Барри Мэйер, Марк Хотчкисс, Бреслин, Подгорски, Хэнк Фокс, Джейсон Толкер, Эрик Эдвардс — все, кто внес хаос и сумятицу в ее уютный мирок. Так ли легко восстановить порядок — не только в ее жизни, но и в таком сложном и важном геополитическом предприятии, как «Банановая Шипучка»? Решение абсолютно всех проблем, как говорится, лежит на кофейном столике: белый пластиковый револьвер весом в несколько унций да пружинное устройство, изготовить которое стоит несколько долларов, — устройство, чье единственное предназначение состоит в том, чтобы счищать жизнь человеческую, будто нагар со свечи.

Кэйхилл почти понимала теперь, отчего мужчины убивают по приказу. Женщины тоже, в данном случае. Какую ценность имеет одна-единственная человеческая жизнь, когда ее укутывают во множество слоев «неизмеримо большего добра»? К тому же мысль уничтожить Эрика Эдвардса не ей в голову пришла. И не этим определялось то, что она воистину собой представляла, ведь так? «Погоди, то ли еще будет?» — говорила она себе, меряя шагами комнату, останавливаясь только для того, чтобы в окно глянуть или поглазеть на инструменты ее ремесла, лежавшие на столе. Она мстит за смерть закадычной подруги. Барри погибла от руки человека, который смотрел на жизнь и на смерть под тем же углом, под каким нынче призвана смотреть и она. В конечном счете не столь уж важно, кто конкретно лишил Барри жизни: советский ли агент, доктор ли по фамилии Толкер или совершенно не похожие типы вроде Марка Хотчкисса с Эриком Эдвардсом, — кто бы это ни совершил, он отвечал за содеянное пред ликом иного божества, того, к кому пора было обращаться и Кэйхилл, если она решилась совершить этот акт.

Все еще продолжая попытки разобраться в мыслях, которые вторглись в сознание с тех самых пор, как Джо Бреслин велел ей убить Эрика Эдвардса, Коллетт начала находить удовольствие в том, что происходило у нее в душе: как будто со стороны наблюдала, как Коллетт Кэйхилл сводит в душе концы с концами. То, что ее попросили сделать (что фактически она уже настроилась делать), представляло собой акт настолько иррациональный, что, предложи ей кто такое в любой другой момент ее жизни, предложение бы попросту утонуло в море смеха, с каким она его встретила бы. Теперь все это было иначе. И вот уже появилось (к изумлению и забаве сторонней наблюдательницы) чувство правоты и разумности в отношении акта убийства. И что важнее — возможности совершить его. Она смогла бы сделать это. Рук не заламывала, не выскакивала опрометью из машины Бреслина, не искала убежища у себя на квартире, равно как и не прыгала в первый попавшийся самолет, вылетавший из Будапешта. Она приняла задание и тщательно выбрала себе оружие — как выбрала бы пишущую машинку или точилку для карандаша.