Убийца поневоле - Страница 24

Голос послышался теперь ближе, женщина, наверное, проходила по тротуару мимо его дома:

— Бобби, перестань вот так бросаться, а то попадешь в кого-нибудь!

Если бы только мальчик повернул голову к окну, то увидел бы его. Стекло было не настолько грязным, чтобы ничего не разглядеть сквозь него. Стэпп начал бешено качать головой из стороны в сторону, надеясь, что движение привлечет взгляд ребенка. Хотя, возможно, его и без этого заставит заглянуть внутрь природное любопытство. И мальчик действительно повернул неожиданно голову и посмотрел прямо в окошко. Сначала просто так, судя по замеченному Стэппом отсутствующему выражению его глаз.

Он крутил головой все быстрее и быстрее. Ребенок протянул пухлую ручку и расчистил в стекле маленький кружочек, чтобы получше видеть. Теперь-то уж мальчик наверняка мог увидеть его! Но он не рассмотрел его, потому что в подвале было темнее, чем на улице.

Голос женщины зазвучал с резким укором:

— Бобби, что ты там делаешь?

И вдруг мальчик его увидел. Зрачки его глаз изменили направление, уставились прямо на него. И вместо равнодушия в них пробудился живой интерес. Для ребенка ничего не кажется странным, даже связанный человек, лежащий в подвале, но все вызывает удивление, требует комментариев и объяснений. Скажет ли он что-нибудь маме? Умеет ли он вообще говорить? Наверное, для его мамы он был достаточно большим, потому что она непрерывно повторяла:

— Бобби, отойди оттуда!

— Мамочка, посмотри сюда! — радостно закричал он.

Стэпп не мог больше его ясно видеть, потому что слишком уж быстро тряс головой. В глазах у него все мельтешило, словно он только что сошел с карусели. Дитя в окошке смещалось то в одну сторону, то в другую.

Но он что, не понимал, совсем не понимал, что эти странные движения головой могли означать только одно: что человек, находящийся в подвале, стремится вырваться на свободу? Даже если веревки на руках и на коленях ни о чем ему не говорили, если он не мог рассмотреть повязку вокруг его рта, то и в этом случае он должен был бы все же понять, что если кто-то извивается так, как он, то этот человек хочет освободиться от пут. О Боже, если бы мальчик был хоть на пару лет старше, а еще лучше — на три! Современный мальчик восьми лет все бы понял и поднял тревогу.

— Бобби, ты идешь? Я жду!

Вот если бы он сумел привлечь его внимание, задержать его подольше возле окна, тогда, видя его непослушание, мама могла бы, несмотря на свое раздражение, подойти сюда и посмотреть, что так привлекло ее сына.

Стэпп таращил глаза в попытке быть почуднее, подмигивал, щурился, косил из стороны в сторону. Наконец в ответ на это на лице ребенка появилась проказливая улыбка: даже такой малыш, как он, увидел что-то смешное в этих гримасах.

И тут в верхнем правом углу окошка появилась рука его матери. Она схватила сыночка за запястье и потянула вверх, так что лицо мальчика исчезло из виду.

— Мамочка, ты только взгляни туда! — сказал ребенок, указывая на окно свободной рукой. — Там такой смешной человек! И он связан!

Но голос мамы, решившей не обращать внимания на детские причуды, прозвучал логически бесстрастно, лишая Стэппа еще одной надежды:

— Как бы там ни было интересно, мамочка не может заглядывать в чужие окна, как это делаешь ты.

Ребенок повернулся спиной к окну, так что Стэпп мог разглядеть впадинки позади колен мальчика, а потом исчез из виду. И только маленькое пятнышко на стекле, которое он расчистил, напоминало Стэппу о вызванных трепетными надеждами муках, которые он только что пережил.

Воля к жизни — несокрушимая вещь. Он был сейчас скорее мертв, чем жив, и тем не менее продолжал попытки выбраться из бездны отчаяния, хотя с каждым разом делал это со все меньшим упорством, напоминая собой насекомое, которое то и дело срывается, безуспешно стараясь вылезти из ямы в песке.

Отвернувшись от окна, он посмотрел на часы. Пока мальчик был рядом, он не мог сделать этого, и теперь, к своему ужасу, обнаружил, что было без трех минут три. Это конец тому насекомому, которое пыталось выбраться из песка, словно какой-то жестокий бездельник, проводящий на пляже целые дни, придавил его ногой и тем самым отнял у него всякий шанс на спасение.

Он больше ничего не испытывал — ни страха, ни надежды, ни чего-то еще. Его охватило оцепенение, и только в глубине сознания еще теплилась какая-то мысль. Но все кончится, когда настанет время и прозвучит взрыв. Это было похоже на то, как вырывают зуб, сделав укол новокаином. Внутри Стэппа бился сейчас лишь один нерв, нерв предчувствия, все же остальное будто атрофировалось. Притупление сознания в преддверии смерти было для него своеобразной анестезией.

Теперь уже слишком поздно даже пытаться спасать его, если только не остановить будильник. Если бы кто-нибудь сошел по лестнице именно в эту минуту с острым ножом в руке и разрезал его путы, он бы успел броситься к часам и остановить их… А вот теперь и на это не остается времени. Не остается ни на что, кроме смерти.

В тот момент, когда минутная стрелка медленно наползла на деление «12», он издал звериный глубокий рев, утробный рев, как у собаки, грызущей кость, — и только кляп не позволил издать эти звуки в полную силу. Он сощурил глаза, превратив их в узкие щелки, будто это могло устранить то, что должно было случиться сейчас, или, по крайней мере, не дать проявиться ему во всей его страшной, губительной мощи. Что-то в глубинах его подсознания — что именно, он не имел ни времени, ни умения распознать — подсказало ему, что есть темные длинные коридоры, которые позволят уйти от смерти. Он не знал, как воспользоваться этими коридорами, их поворотами и закоулками, чтобы увеличить расстояние между собой и грядущей опасностью. О, мудрый, милосердный создатель разума, слава тебе, что ты сделал доступным нам, смертным, простой выход! И к нему, к этому выходу, устремилось нечто, что еще было и уже не было им. Устремилось к святости, солнечному свету и смеху.

Минутная стрелка на часах стояла в вертикальном положении, составляя с часовой идеальный прямой угол. Уже истекали последние секунды его существования.

Прошло еще какое-то время, короткий миг, не более того, и стрелка уже не стояла вертикально, но он не знал этого, поскольку был в состоянии, близком к смерти. Потом между стрелкой и двенадцатичасовым делением появился разрыв, отчетливо заметный на белом циферблате. И это произошло после того, что должно было свершиться! Часы показывали одну минуту четвертого. Его трясло с ног до головы, но не от страха, а от смеха.

И этот смех вырвался наружу, когда из его рта извлекли мокрый окровавленный кусок ткани. Казалось, что звуки вытянули из него вместе с кляпом.

— Нет, не снимайте с него пока эти веревки! — предупредил полисмена человек в белом халате. — Подождите, пока не принесут смирительную рубашку, а то вы с ним не справитесь.

Фрэн, с глазами, полными слез, взмолилась, прижимая руки к ушам:

— Вы можете сделать так, чтобы он перестал так смеяться? Это же просто невыносимо! Что с ним?

— Он не в своем уме, леди, — терпеливо объяснил ей врач.

На часах было пять минут восьмого.

— А что в этой коробке? — спросил коп и небрежно пнул ее ногой.

Коробка легко заскользила по полу, увлекая за собой часы.

— Ничего, ответила Фрэн сквозь рыдания, слыша не прекращавшийся ни на минуту смех Стэппа. — Просто пустая коробка. Мы в ней храним удобрения, но я забрала их, чтобы удобрить землю для цветов. Я… я хочу развести их у задней стены нашего дома.

Как-то ранним чикагским вечерком Брэйнс Донливи решил проведать своего дружка Фэйда Уильямса. По этому случаю он надел плотно облегающее темно-синее пальто, надвинул шляпу на брови и засунул в кобуру под мышкой револьвер 38-го калибра. Было ветрено, и без любой из этих вещей он вполне мог простудиться, особенно без последней.