Убежище - Страница 7

Оказалось, что план дальнейших боевых действий Софьей Казимировной уже согласован со всеми моими милыми однокурсниками. Оставалось выяснить, насколько задействован во всем Феликс и как он реагирует. "Да он только смеется. Ему тоже интересно, до какой степени она безнравственна и что еще способна стерпеть в гостях. Он мне так и сказал: всегда интересно любого испытать на вшивость." "То есть она ему еще больше надоела, чем нам всем?" "А вы этого не заметили разве? Он же ее стесняется. Терпит просто, как идеальную содержанку, готовую на любое унижение. Он мне такое рассказывал про их интимные отношения, просто не верится! Парню, знаете ли, все простительно, но девушке... Да ее же иначе как содержанка в институте никто и не называет! И она это знает. Другая бы от стыда удавилась, а эта смотрите, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая же она все-таки дрянь!"

"Слушайте... А она не осталась ли дома? Вы уверены, что она ушла со всеми? У нее же вроде ухо болело, вдруг лежит себе и все слышит?" Казимировна впорхнула ко мне, наклонилась к самому лицу, даже ласково поправила одеяло и погладила по волосам. "Представляете? -- раздался ее нарочно громкий шепот. - Действительно спит или притворяется, но она там..." "Неудобно-то как!" "Плевать. Пусть знает. Да вы не беспокойтесь. Это же Танька! Ей все как с гуся вода. И не такое проглотит..."

***

Наутро я тихо стала собирать свой старенький чемодан, пока все еще сладко спали в саду, а розовое солнце едва осветило сизый прянный воздух над величественным городом. Я бы слиняла незаметно, но Илья Арнольдович как раз собирался на утреннюю рыбалку на Артиллерийскую бухту со своим ящичком-сидением и умопомрачительными снастями. Я чуть не споткнулась об него на ступенях их белого крыльца. Арнольдыч, как я его называла про себя, поднял на меня свое мясистое мужественное лицо из-под белой кепочки, расширил свои прекрасные глаза моего Феликса и без слов сразу все понял. "Я подвезу тебя, Таня... -- тихо сказал он. -- И помогу с билетом. Так просто ты в сезон из Севастополя не уедешь." Это-то я знала, но надеялась на мои тридцать рублей -- дам проводнику сверху моего обратного билета. С блатом я их сохраню... Арнольдыч на цыпочках вернулся в дом оставить снасти, спустился ко мне, открыл гараж и вывел свое сокровище.

Когда мы промчались мимо вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого еще нехватало -- амурных приключений с несостоявшимся родственником. Он так на меня смотрел весь этот месяц!.. Как-то даже ухитрился из комнаты подглядывать через двор, как я моюсь в их летнем душе... "Илья Арнольдович, - начала я грозно. -- Вы куда это меня везете?.." "В аэропорт, - ласково коснулся он рукой моего колена. -- Чего тебе мучится в духоте два дня?" "Ни разу в жизни не летала, - растерялась я. -- У меня и денег-то таких на билет нет..." "Как ты думаешь, повез бы я тебя, если бы не взял с собой тебе на билет? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в Аэрофлоте. -- Он замолчал, изредка ласково улыбаясь мне в зеркале. -- Дошло, наконец, до тебя, что мой охламон тебе не пара?" -- спросил он тихо. "До меня-то дошло, а вы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?" "Чепуха." "Тогда потому, что я русская?.." "Да мы все тут стали русскими гораздо больше, чем евреями. Просто парень мой своей матерью капитально испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же, честный нормальный человек. Зачем тебе лезть в эту грязь?" "Пусть в ней Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в семье точно такая же ситуация. Ее папа -- мой друг еще по службе в морской пехоте. Мы оба пытались наших детей воспитывать по-своему, но мало научить их самбо и рыбалке. Жизни их учили мамы. Да и нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими мы стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой, - он положил руку на сердце. -- Поэтому я и сам хотел было тебе кое-что пояснить, но ты бы решила, что я заодно с Соней, верно?" Я молча кивнула и стала тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут Арнольдыч куда-то бегал, пока я сидела в машине, вернулся с никогда не виданным мною аэрофлотским билетом, блестя глазами. Когда началась посадка, он вдруг крепко обнял меня и поцеловал куда-то в шею за ухом, когда я резко отвернула лицо. "Где мои хотя бы тридцать пять?.. - глухо сказал он, сжимая мою руку. -- Не забывай меня, Танечка. Нет на свете более одинокого и несчастного отставного полковника..."

Симферополь остался позади, плавая в своей августовской жаре за тридцать. Я не отрывала глаз от фантастического зрелища за окном, пока зелень расчерченных украинских и белорусских полей не задернулась ослепительно белой пеленой облаков. Эти облака потом придвинулись, посерели, почернели и исчезли над поворачивающейся среди темнозеленых лесов серой блестящей Невой.

***

И опять пасмурно на сцене.

В Ленинграде сыпал осенний дождик с низкого серого холодного неба. Я поняла как тут холодно только на Невском. Пассажиры косились на мой загар и открытое платье. Прямо в троллейбусе я скорее открыла чемодан, натянула свитер, потом куртку и продрожала до самого дома. Наша пропахшая кошачьей мочой парадная, облезлая дверь и темная от копоти и мрака за окном общая кухня вернули меня из мира грез к суровой действительности. Надо было осуществлять резервный план. Руины были готовы. Пора было строить из них убежище.

Мама отнеслась к моим планам с привычным равнодушием. Сломленная, когда отца сначала стали куда-то за что-то таскать, а потом он оказался на годы в дурдоме, она начисто потеряла интерес к жизни и вообще не замечала иногда, жива ли еще где-нибудь ее единственная дочь.

У них с отцом была какая-то неземная любовь. До катастрофы, я помню, они всегда были рядом, вечно счастливо смотрели друг на друга и смеялись. Он провожал ее на работу и встречал с работы, они без конца ходили в театры на второй акт: вроде бы вышли на антракте размяться. Для этой цели у них были легкие куртки, которые можно спрятать в мамину сумочку, и теплые свитера вместо пальто. Потом они с гордостью вспоминали, как удачно выслеживали пустующие места в партере и смотрели на сцену не с галерки, а вблизи. У мамы был заветный ящичек в тумбочке с неумело приделанным замком. Но по рассеянности она вечно забывала запирать его после ночного чтения содержимого. Где-то классе в восьмом я туда проникла и поразилась: там были стопки стихов. Вернее любовных писем в стихах о прекрасной даме, которой казалась папе его такая странная востроносая женщина -- моя несчастная мать...