Убей страх: Марафонец - Страница 17

А что ты ещё умеешь, сам себя со злостью спросил. Только одно — бегать. Так и беги, пока видишь дорогу. А превратится она в Путь или нет — это уж как карты лягут. И не стоит мучиться самому и мучить людей, даже если они Хранители, Зрячие, кто там ещё. Судя по всему, никто не знает замысла Главного Режиссёра, никто не читал всей пьесы. Если удастся дойти до финала, будешь всё знать сам…

— Чего ж не понять, — усмехнулся Чернов. — Раз ты — здесь, раз я с тобой пью вино, то, выходит, я и не хотел, а уже побежал по своему Пути. Не я его выбираю, а он меня…

— Возможно, — охотно согласился кузнец. — Выпьем на дорожку.

Разлил по кубкам остатки вина из кувшина. Поднял кубок.

— Удачи тебе, Бегун.

Чернов поднял свой.

— И тебе счастливо оставаться… — Осушил кубок, брякнул им о столешницу. Вдруг сообразил: — Да, Зрячий, скажи-ка: часто к тебе приходят Бегуны?

Кузнец тоже поставил кубок на стол, но — аккуратно.

— Ты — первый, — только и сказал.

Вопросов больше не возникло. Пришла пора бежать.

Чернов спешил: он хотел поскорее добраться до Вефиля, потому что солнце торчало прямо над головой, а в желудке болталось пол-литра молодого вина, которое стремительно превращалось в пот. Он бежал и на бегу горько жалел себя, что совсем не подходило его цельнометаллической натуре. Он и удивлялся этому невесть с какой горы свалившемуся чувству, но всё равно жалел. Тема «жаления»: почему именно он? Ну, хорошо, людям надо помочь, город вернуть в законное ПВ, но почему не кто-нибудь другой? Бегунов в его родном ПВ — тьма, а попал в прореху именно он, и теперь должен существовать в обстоятельствах, предлагаемых Кем-то (с прописной, ясный пень, эти прописные, чувствовал Чернов, будут преследовать его до тех пор, пока он не вернётся домой, если вообще вернётся…), которые — обстоятельства то есть — он не понимает. Раз уж пошли сравнения с театром, то к месту вспомнить когда-то читанные строки: «Но я этой пьесы не знаю и роли не помню своей… Не знаю, не слышал, не помню. В глаза никогда не видал. Ну разве что в детстве когда-то подобное что-то читал».

Верно, читал. И не только в детстве. Фантастика называется. По большому литературному счёту — враньё. И для осуществления сего вранья Великий Режиссёр (или Главный Конструктор, или всё-таки Сущий — кому что нравится…) выбрал из тьмы земных бегунов его, Чернова, пнул коленом в зад, и Чернов вывалился на сцену, абсолютно не готовый к роли Бегуна (почувствуйте разницу). Более того, не желающий роль исполнять. Он даже согласился бы понаблюдать за процессом со стороны, лучше — из Сокольников, но участвовать…

Однако кто его спрашивает?..

Вино, превратившееся в пот, заливало глаза, рубаха промокла, бежать было паскудно и тяжко. Что-то с ним происходило, что-то непривычное и непонятное. Он почти терял сознание. Ему бы остановиться, упасть на обочину, отлежаться, отдышаться, но какая-то сволочная сила влекла его вперёд, заставляла еле передвигать ноги. Скажи ему сейчас кто-то, что в данный беговой момент он испытывает очередной «сладкий взрыв», он нашёл бы в себе силы рассмеяться над идиотом. Однако ведь случилось в какой-то миг: вырубился, в башке взорвалась маленькая бомба, больно не было, скорее — никак. Да и в себя пришёл тут же. Совсем пришёл, окончательно: усталость исчезла, как не появлялась, как будто взорвавшаяся бомба вывела все вздорные и вредные вещества, отравившие измотанный нагрузками организм. Вот такая случилась загогулина, как говаривал один политдеятель, и Чернов даже не сразу заметил, что пейзаж вдоль дороги изменился. А когда, в очередной раз протерев рукавом рубахи глаза, заметил-таки, то, как и предлагается в таких случаях классической литературой, встал столбом в который уж раз. И не от изумления либо оторопи, а по вполне здравой причине: туда ли он бежит, не перепутал ли дороги?

По времени он уже должен был выбежать из виноградного рая Панкарбо и войти в красно-жёлтую парилку окрестностей Вефиля. Из рая он точно выбежал, но вот куда вошёл? То, что в парилку — однозначно, но ничего общего с красными холмами, постепенно переходящими в такие красные поначалу, а потом, выше, зелёные от сочной травы пологие склоны гор, где вефильцы пасли своих коз и овец, — ничего общего с привычным глазу пейзажем он не обнаружил.

Он стоял столбом на переломе высот. Позади, если память или реальность не изменяет, — виноградники, уже невидные отсюда, лишь предполагаемые, впереди — такая же грунтовка, укатанная и утоптанная, спускающаяся вниз, в долину, в ослепительно зелёную, местами жёлтую и красную, сиреневую и оранжевую от травы, деревьев, цветов, а ещё дальше, где-то у горизонта — солнечно-синюю, бескрайнюю, неуловимо сливающуюся с тоже синим и бескрайним небом, посреди которого висел огненный шар солнца. Хоть оно-то не изменилось, шпарило огнём по-прежнему.

Но хватит метафорических соплей, вернёмся к суровой прозе: впереди у горизонта лежало море, да, да, настоящее синее море, mar по-испански, — ровное и спокойное, как земля.

Чернов на всякий случай обернулся, повертел головой: горы тоже имели законное место. Но куда более величественные, чем полчаса назад, с белыми снежными шапками, с острыми вершинами, настоящие Пиренеи, или Альпы, или Кордильеры с Андами — в зависимости от того, куда он попал на непредсказуемом маршруте своего Пути.

То, что всё это — штучки Пути, прихотливые забавы Верховного Станиславского, креативные игры нового ПВ, сомнений не было. И жалость к себе мгновенно улетучилась, появились любопытство (нормальное чувство — к случаю) и почему-то злость. А почему «почему-то»? Тоже нормальное чувство к случаю: им, Черновым, играют, а он — терпи. Приятно ли?.. Тем более что сопутствующий переходу «сладкий взрыв» оказался вовсе не сладким, скорее — горьким, если это был «взрыв». Но с другой стороны — что это могло быть? Не обморок же? Во-первых, Чернов не красна девица, чтоб в обмороки брякаться. А во-вторых, вокруг — иное ПВ, факт, просто Главный Психолог на сей раз решил сыграть в другую игру и сделать переход мерзопакостным по ощущениям… И ведь как подойти к этим играм? Можно сказать: он — крыса в лабиринте. Можно: он всё-таки — в роли… Тот же поэт, имевший милую страсть к театральным аллюзиям, заметил: «И над собственною ролью плачу я и хохочу, то, что вижу, с тем, что видел, я в одно связать хочу»… И Чернов хотел. Удавалось скверно. Пока.

Но наличествовало нечто, всё же связывающее «то, что вижу, с тем, что видел»: Вефиль.

Такой же махонький, белый, игрушечный, уютный. Но, главное, — до боли, до дрожи, до спазмов в животе знакомый и — вот парадоксы человеческой сволочной натуры! — домашний, родной.

И Чернов рванул к нему, как принято выражаться, со всех ног, а «всех»-то у него было — две, но работали они за четыре, а то и шесть, в предвкушении счастья: увидеть знакомые улочки, знакомый дом, знакомый Храм, знакомую рожу Кармеля-Хранителя…

Так и вышло. Знакомая и сияющая неизвестно почему рожа встретилась ему прямо у городских ворот, вернее, у их полного отсутствия. Кармель стоял и явно дожидался Чернова, а вместе с ним — сбоку, позади, на стене, под стеной, на ближних и дальних крышах — дожидались Чернова братья-вефильцы, тоже сияющие, как начищенные пятаки или какие тут монеты имели хождение.

И ни удивления, ни, тем более, страха на этих рожах написано не было, словно перемещение из земли красных холмов в район синего моря и буйной разноцветной растительности если и не являлось привычным народу Гананскому, то по крайней мере ожидалось оным сознательно.

Кармель сразу это и подтвердил. Шагнул вперёд, поймал уже тормозящего Чернова в объятия, прижал его к себе, сказал счастливо:

— С началом Пути тебя, Бегун. Пусть он станет для нас не слишком тяжким и не слишком длинным. А если всё же он положен нам в постоянном борении и преодолении тягот и опасностей, то пусть у нас хватит сил на то. И слава Сущему!