У Земли на макушке - Страница 13

Заведующая почтой Нина Васильевна Высокова охотно согласилась помочь. Она позвонила на Сомнительную, и состоялся разговор, который внёс полную ясность в ситуацию.

— Алло, Сомнительная! Говорит Высокова. У нас пурга, все замело. Здесь корреспондент спрашивает, как у вас погода. Что? Нет, это Высокова говорит, алло! Как? Да, да, здравствуйте. Так у нас здесь коррес… Высокова говорит! Алло, Вы-со-ко-ва! Боже, да я два раза с вами здоровалась, ну здравствуйте! Вы меня слы… Вы-со-ко-ва! Да, да, добрый день! Так корреспондент спрашива… Что?! Фу-у-у!..

Нина Васильевна чрезмерно энергично опустила трубку на рычаг. Я поинтересовался, что это был за последний вопрос, который переполнил чашу терпения.

— Меня спросили, — Нина Васильевна тяжело вздохнула, — кто это говорит…

Я извинился за доставленное беспокойство и отправился в обратный путь. Если к почте меня провожала бухгалтер Люба Ковылева из правления колхоза, то теперь дорогу к горе я решил найти самостоятельно. Через несколько минут я изловил себя на мысли, что не знаю, в какую сторону идти. Поскольку к почте я шёл против ветра, то сейчас казалось логичным двигаться в обратном направлении: вывод, который делал честь моей сообразительности. Но в том-то и дело, что проклятый ветер стал дуть со всех четырех сторон! Меня кружило, толкало, швыряло и вертело, как бессловесную юлу. Ориентир — магазин у спуска с горы — куда-то исчез. Я тыкался носом в самые разные дома, выбирался на новую дорогу и в результате потерял и дома, и дорогу, и всякое представление о том, где нахожусь. В двух шагах ничего не было видно, дышащий на ладан фонарик вырывал из тьмы лишь удручающе одинаковые снежные вихри да ещё создавал тени, которые навевали всякие кошмары.

Все-таки как следует струхнуть мне не пришлось. Несколько шагов вслепую — и, вскрикнув от неожиданности, я покатился с горы. Но это благородное, спасительное падение и положило конец моим злоключениям. Ибо теперь добраться до станции было парой пустяков, и несколько минут спустя я ввалился в радиорубку.

— Ну, как дела? — спросил Мокеев.

— Был наверху! — с гордой простотой ответил я.

— Дозвонились?

— Нет! Но я был наверху.

— Ну и что? — удивилась Маша.

Я снисходительно посмотрел на этого ребёнка, нет, ей не понять все величие того факта, что я был наверху. То, что я испытал, под силу только волевым и могучим мужчинам! И я сказал… пожалуй, самую непростительную глупость, когда-либо исходившую из моих уст:

— Попробовали бы вы сами туда подняться!

Мария посмотрела на мужа, муж посмотрел на Марию, потом они оба посмотрели на меня — и прыснули. Сказать почему?

Потому что Мария всего час назад была наверху. Там, в колхозном пансионате, наливается соками трехлетнее и любимое чадо супругов Мокеевых, и это чадо нужно тискать и ласкать не меньше двух раз в сутки. Сначала над ним нежно мурлычет мама, а во второй половине дня приходит суровый и строгий папа.

— Но как вы туда забрались? — искренне поразился я. — Ведь вас, такую… простите… малышку, ветром сдует!

— И сдувало, — Маша засмеялась, — три раза. Ну и что?

— А пурга? — не сдавался я. — Ведь можно замёрзнуть?

— Разве это пурга? — Маша пренебрежительно фыркнула. — Вот в прошлом году была пурга так пурга. Ветряк сломало. Доходило до пятидесяти метров в секунду, да ещё при сорокаградусном морозе. А сегодня и тридцати метров нет и градусов не больше.

Вот тебе и малышка!

Я всегда с некоторым недоверием отношусь к людям, которым скучно. Можно ещё понять Онегина, которому Гарольдов плащ мешал рубить капусту и доить корову в своём имении, но когда на скуку жалуется современный человек, то он либо позирует, либо попросту ленив; и в том и в другом случае его нужно отдать на растерзание «Крокодилу». Ничто так не излечивает от скуки, как заботы. Особенно во время пурги, способной ввергнуть в чёрную меланхолию даже самого проверенного сангвиника. Нет в пургу ничего опаснее, чем лежать, задрав ноги, на постели и тупо смотреть в окно.

Но забот на станции было хоть отбавляй. Каждые три часа Москва требовала очередную сводку. Именно сводку, а не красноречивые жалобы на то, что её невозможно дать из-за пурги. Три раза в сутки — душа из тебя вон, а зонд обязан взлететь. Раз в десять дней — пусть мороз рвёт термометры, но баню откладывать нельзя. И не откладывали. Двое суток раскаляли каменку, лязгали зубами в предбаннике, где было около нуля, пулей влетали в натопленную парную и весело тёрли друг другу спины.

А по вечерам собирались в кают-компании. Вот что она собой представляет. Открыв дверь, вы попадаете в холодные сени, где вас встречают две собаки. Это привилегированные псы, они состоят при кухне и дорожат своим положением. Они никогда вас не облают, но, кроме снисходительного презрения, ничего от них не ждите, потому что подлинного, не из-под палки, уважения заслуживают, конечно, только поварихи. Помимо двух придворных собак, на станции прозябает десяток их менее счастливых собратьев, таких же рослых и пушистых, но куда менее упитанных. Положение бедных родственников делает их приветливее и сердечнее — такова собачья жизнь.

Из сеней вы входите в коридор. Направо кухня, где безраздельно царствуют поварихи, женщины с большим и щедрым сердцем. Три раза в день они досыта кормят полярников, ни один из которых не жалуется на отсутствие аппетита. Питание здесь бесплатное, и поэтому день получки приобретает символическое значение. Но на количестве и качестве еды это обстоятельство не отражается. Колхоз, в изобилии снабжает станцию олениной; её вкусовые качества в отличие от строганины я оцениваю весьма высоко. Картофеля, разных круп, вермишелей и муки запасено достаточно. Ежедневно в кают-компании подаётся свежий хлеб, а по воскресеньям — совсем домашние булочки и пышки. Но если вы не хотите, чтобы лица обедающих подёрнулись большой человеческой печалью, а поварихи ударились в слезы — не вспоминайте про огурцы и капусту. Русский человек скорее откажется от апельсинов и яблок, чем от этих нежно любимых овощей; впрочем, фрукты на станции тоже отсутствуют, что лишает полярников возможности отказаться от них в пользу огурцов и капусты.

Дальше начинается собственно кают-компания. Здесь две комнаты. Та, которая побольше, в разное время суток служит столовой, клубом, зрительным залом и танцплощадкой. В этой комнате едят, обсуждают текущие дела, гоняют стальные шарики по обветшалому бильярду, забивают «козла», читают и греются у камина — что кому хочется.

Вторая комната выполняет обязанности библиотеки и кинобудки. В маленькое окошечко печально смотрит глазок онемевшего от тоски кинопроектора: последний раз свежим фильмом станцию баловали полгода назад, что вызывает справедливую ярость проголодавшихся по зрелищам масс. Зато библиотека хороша: на три года — договорный срок большинства полярников — её вполне достаточно. И книги на все вкусы: от монументальной классики до легкомысленного чтива, способного возбудить нервную систему, но не мысли. На стеллажах уйма всевозможных собраний сочинений: Бальзак, Диккенс, Шекспир, Достоевский, Гончаров, Генрих Манн, Томас Манн, Лондон — отличные и любимые книги. А иные покрыты многовековым слоем пыли; видимо, отслужили своё широкому читателю и Писемский и… Нет, пожалуй, остерегусь продолжать этот перечень, небезопасное дело: ещё подловят тёмной ночью литературоведы и огреют диссертацией по затылку.

Читают здесь много; некоторые ребята мне говорили, что больше, чем за всю дополярную жизнь. Но современных, по-настоящему злободневных книг, увы, слишком мало, а судить о литературных новинках по критическим статьям в газетах то же самое, что о девичьей красоте — по анкетным данным. И на станцию доходят искажённые до неузнаваемости отголоски литературных баталий, разобраться в которых самостоятельно невозможно, раз нет самих книг, вызвавших в последние годы острые дискуссии.

В кают-компании шумно, под ударами «козлистов» трещит массивный стол, а бильярдные шарики звонкими кузнечиками скачут по полу. Мы с Чернышёвым сидим у камина и смотрим на огонь — занятие, которое никогда не надоедает, как не может надоесть все таинственное и непостижимое; я был ужасно доволен, когда недавно прочитал мнение одного учёного, что природа огня так же непонятна современному человеку, как и неандертальцу. Я греюсь и слушаю Сергея. Он рассказывает: