У ворот Ленинграда. История солдата группы армий «Север». 1941—1945 - Страница 4
Под спорадическим огнем советской артиллерии Юхтер и я оставили бункер во второй половине дня 18 апреля и отправились по главной дороге в направлении города Пиллау[5], находившегося на расстоянии 10 километров от нашего местоположения. Если бы нам удалось попасть в гавань, то появилась бы надежда добраться до северного окончания косы Фрише-Нерунг, переправившись через узкий залив, отделявший ее от Пиллау.
Спустя три часа, когда в наступавших сумерках мы подошли к городу, то увидели ужасную картину. Ветви высоких деревьев, стоявших вдоль дороги, прогнулись под тяжестью десяти или больше повешенных немецких солдат. Юхтер и я замерли в молчании. Мы поняли, что это была грязная работа эсэсовцев. Были ли казненные дезертирами или просто солдатами, отставшими от своих частей и запаниковавшими под обстрелом, – для СС это не имело никакого значения.
Большинство немецких военнослужащих, с кем мне вместе довелось воевать, понимали, что формирования СС составляют часть вермахта, но относились к ним с презрением, считая их политической полицией нацистов. Когда нацистский режим уже близился к своему падению, было неудивительно, что эсэсовцы готовы были вздернуть любого из тех, кого считали предателем, в назидание другим. Будучи свидетелем их жестокой «справедливости», я ненавидел их.
Когда мы проходили через Пиллау, обстрел стал более интенсивным, русские сосредоточили огонь на первом секторе их основной цели. Когда наступало краткое затишье, Юхтер и я оставляли наше укрытие и бежали к следующему разрушенному зданию, чутко реагируя на огонь противника, чтобы во время периодически возобновлявшегося обстрела не оказаться случайно на открытом месте.
Через несколько часов мы вышли к заливу на западной окраине города. В доке уже скопилось несколько сот солдат и беженцев, число которых постоянно росло. Несмотря на хаос, пара паромов продолжала перевозить пассажиров и машины из Пиллау на косу, лежавшую на расстоянии около 200 метров от дока. Нам не оставалось ничего другого, как только ждать своей очереди под то вспыхивавшим, то затухавшим артиллерийским огнем.
Прошло полчаса, и в кромешной темноте мы с Юхтером протиснулись на паром, на котором было около сотни солдат и беженцев, а также несколько грузовиков с различным военным снаряжением. Как только через 10 минут мы причалили на противоположной стороне залива, то забрались вместе с целым взводом солдат в кузов грузовика, переправленного с нами на пароме.
Снаряды продолжали время от времени падать вокруг; наш грузовик присоединился к импровизированному конвою, продвигавшемуся медленно на запад в полной темноте, не зажигая передних фар, чтобы не привлекать к себе внимания русских самолетов, которые могли появиться в любую минуту.
Поездка продолжалась уже несколько часов, когда мы миновали несколько пылавших зданий. Это показалось мне очень странным, так как это место не обстреливала артиллерия, не бомбила авиация. Повернувшись к сидевшему рядом со мной в грузовике солдату, я поинтересовался, что здесь могло произойти. «Ну, возможно, они сжигают концлагерь», – ответил он.
Видя мое удивление, он объяснил мне, что здесь, в этих бараках, содержались враги нацистского режима. Как бы ни было это невероятно, но только сейчас, в самом конце войны, я узнал о существовании концентрационных лагерей.
Это открытие меня озадачило, хотя я еще не связывал их существование с нацистской политикой геноцида. Мое неведение о целой системе концентрационных лагерей во время войны разделяли многие немцы. Фотографии лагерей в немецкой прессе и газетах союзных держав появились только после войны.
В своих увлекательных мемуарах «Европа, Европа» (John Wiley & Sons, 1997) Соломон Перель, который в детстве скрывал свое еврейское происхождение во время обучения в гитлерюгенде в Германии, рассказывал, что он так же был глубоко удивлен, впервые узнав о нацистских лагерях смерти после окончания войны.
Способность гитлеровского режима скрывать от населения акты массовой жестокости показывает эффективность его контроля над информацией. Если бы подобные факты стали известны, нацисты лишились бы всенародной поддержки. Подобно большинству немцев, я почувствовал, как глубоко был обманут, когда узнал, что нацистское руководство отдало приказ казнить миллионы евреев, цыган и узников концлагерей.
Перед самым рассветом наш конвой достиг Штуттхофа[6], сборного пункта всех тех подразделений, что проделали путь в 60 с лишним километров, выйдя из Пиллау. Мы провели остаток дня в укрытии, чтобы затем продолжить наш путь в северо-западном направлении морем. Погрузившись ночью на паром, мы с Юхтером пересекли Данцигскую бухту[7] и высадились в Хеле, расположенном на самой оконечности одноименного полуострова в 35 километрах от Штуттхофа.
Нас разместили в одном из трехэтажных кирпичных домов, оставленных их хозяевами. Измотанные после многомесячных боев и долгой дороги, мы провалились в глубокий сон.
Тогда мы не знали о том, что катастрофа под Фишхаузеном случилась в тот самый день, когда Красная армия начала свое наступление на Берлин далеко к западу от нас. Это наступление превратило Балтийское побережье в тихую заводь в большой войне. Изолированное положение Хеля, возможно, также было причиной того, что русские не стремились занять полуостров. Во всяком случае, им было достаточно того, что они добивали нас артиллерийским огнем из района Гдыни. Это был город и порт в 20 километрах от нас.
Наконец-то, выйдя из боя, я почти постоянно вспоминал о своей невесте Аннелизе, которую я встретил шесть лет назад незадолго до моего призыва в армию. Хотя прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я получил от нее последнее письмо, моя любовь к ней оставалась последней надеждой в преддверии мрачного и неизвестного будущего. В глубине души я был уверен, что мы будем вместе до конца наших дней, если мне удастся уйти от русских и добраться до Германии.
В последующие дни мы занимались только тем, что отдыхали, стараясь раздобыть какую-либо еду. Однажды я заметил в отдалении подполковника Эбелинга и группу штабных офицеров 154-го полка, но подходить к ним не стал. Несмотря на то что все мы пытались найти хоть какую-то возможность для возвращения согласно приказу в Германию, было ясно, что вермахт находится в состоянии распада. Каждый теперь был предоставлен сам себе.
В это время до нас дошли обрывочные сведения о двух страшных катастрофах, когда-либо случавшихся в истории мореплавания. В январе и феврале 1945 г. соответственно немецкие лайнеры «Вильгельм Густлофф» и «Генерал Штойбен» были торпедированы и потоплены русскими. На борту лайнеров находились эвакуируемые из Восточной Пруссии в Германию тысячи гражданских беженцев и раненых. Несмотря на то что мы многое пережили на фронте, эти новости усугубили наше горе и отчаяние.
Если бы даже представилась возможность найти место на одном из судов, отправлявшихся из Хеля, угроза нападения советских кораблей делала перспективу добраться до Германии еще более призрачной. В то же время большинство офицеров не предпринимали никаких серьезных усилий, чтобы возвратиться в Германию. Солидарность и чувство чести связывали нас, что и было причиной нашей инертности. Несмотря на всеобщее падение воинской дисциплины, ни один из нас не хотел подать даже вида, что готов бросить своих товарищей и уехать прежде них, даже когда уже не было смысла оставаться там, где мы были.
Прошли две с половиной недели, как мы прибыли в Хель. Как-то днем Юхтер стоял рядом со зданием, где мы жили, когда внезапно нас начала обстреливать русская артиллерия. Застигнутый врасплох на открытом месте, он был ранен в бедро осколком шрапнели. Узнав от санитара о его ранении, я попросил полкового врача осмотреть его.