У ночи тысяча глаз - Страница 69

— Затем Томпкинс покончил с собой, а пророчество…

— Все равно сбылось, — закончил за него Макманус. — Оставив это огромное «почему», оставив нас на том же самом месте, где мы были до начала операции. Увы, Майерс вовсе не главный злодей драмы. Он оказался всего лишь мелким жуликом со стороны — пытался силой ворваться в другую драму, действие которой уже развивалось само по себе, без какой-либо помощи с его стороны.

— Томпкинс, я полагаю, тоже не злодей, — предположил Шон.

— Какое там. Бедный мученик, проклятый с самого дня рождения, он попал в самую гущу чего-то такого, чего, вероятно, так и не понял, и оно сокрушило его. Он все время изворачивался, пытаясь освободиться, как слепой червь под камнем. Парень с фермы — и вдруг такая вспышка опаляющего огня между глазами.

— Были же пророки, указанные в Библии, — напомнил Шон.

Макманус резко распахнул дверь.

Звезды подобно серебряным градинам забарабанили по их лицам. Градины без звука, без чувства.

Оба неловко и осторожно потупили взор.

— Мне как-то не по себе, — мятежно пробормотал Макманус. — Все-таки там что-то было. Что-то такое, о чем я не могу написать в донесении так, чтобы оно там и осталось, навсегда; оно все время ускользает от меня. Эта актриса и часы с бриллиантами. Та малышка, которую чуть не задавили. Эти осечки, когда Сокольски стрелял на лестнице из револьвера. Находясь этажом ниже, он даже узнал их имена, Том, какими нарекли их при крещении… — Его голос зазвучал так, будто любопытство смешалось в нем с рыданием, хотя лицо оставалось довольно мрачным. — Там что-то было, и я не хочу знать, что именно это было! Говорю вам, мне как-то не по себе. У меня такое чувство, что я простудился, хотя никакой простуды и нет! Сейчас я отправлюсь домой к своей старушке и выпью стакан крепкого горячего пунша. — Он говорил так, словно Шон спорил с ним и пытался удержать его, но Шон молчал. — Может, поедете со мной в город? — предложил лейтенант. — Подброшу вас.

Шон бросил взгляд внутрь дома, вдоль коридора, к лестнице.

— Да нет, пожалуй, останусь здесь. Во всяком случае, этой ночью. Она ведь там одна.

— Разве с ней вообще никого нет?

— Да, но… вы понимаете, что я имею в виду. Мы ведь вроде как прошли через все вместе, с начала до конца. Я провожу вас до машины.

Они шли по дорожке, склонив головы и глядя в землю, — так бывает с людьми, погруженными в размышления.

Макманус вдруг дал выход одной вызывающей раздражение мысли:

— Лучше бы вы вообще не приводили ко мне эту девушку! Лучше бы мне ее сроду не видеть и ничего о ней не слышать! — И, чуть погодя, добавил: — Готов спорить, вы жалеете, что пошли в ту ночь вдоль реки.

— Но ведь я должен был это сделать, — просто ответил Шон. — Я должен был пройти там, никакого другого пути у меня не было.

Макманус с любопытством посмотрел на него:

— До завтра, Том. Особенно не торопитесь, приходите, когда сможете.

Шон посмотрел вслед машине, покатившей по подъездной аллее. На повороте, когда машина выехала на общественное шоссе, задние огни крутанулись штопором и исчезли.

Тогда и он повернулся и устало потащился обратно к дому. В бледноватом звездном свете перед ним струился небольшой голубой ручеек тени. Было прохладно, тихо, темно. Он не боялся, однако ощущал себя очень маленьким, ничего собой не представляющим. Казалось, ему нет больше нужды тревожиться из-за того, что может с ним случиться, к добру ли, к худу; отныне об этом позаботятся, от него ничего не зависит. Он испытывал странное чувство облегчения; что-то свалилось у него с плеч.

Наверху, в комнате, где под присмотром няни спала Джин, горел слабый свет. Ему хотелось знать, что чувствует сейчас она. Потому что когда в вашей душе смятение, вам нужен другой, дополняющий вас человек. Вам уже невмоготу идти дальше одному, вы слишком малы, слишком беспомощны. Двое беспомощных детей в темноте.

Спать не хотелось. Да и кто бы заснул? Он закурил сигарету и постоял в раздумье на гравии. Ожидая, когда рассветет, когда он увидит ее снова. И вдруг он отбросил сигарету. Дверь чуть-чуть приоткрылась. Он увидел что-то белое, край лица.

— Кто там? Это ты?

Дверь растворилась пошире, лицо кивнуло.

— Выходи. Выходи сюда ко мне.

Она застыла в неподвижности. Он видел, как ее глаза посмотрели вверх и тут же опустились.

— Не бойся. Всего несколько ступенек, а здесь стою я. Мои руки протянуты навстречу тебе.

И вот — они уже вместе, крепко прижавшись друг к другу.

— Тебе бы следовало отдохнуть.

— Она уснула, а я — бодрствовала. Я знала, что ты где-то здесь, внизу, и знала, что ты не уедешь. Где бы ты ни был, именно там хотелось быть и мне, там мне лучше всего. Даже здесь холодной ночью.

Джин прищурилась, как бы защищаясь, и отвернулась.

— Распахни пиджак, дай мне спрятаться.

Она зарылась лицом у него на груди. Он укрыл ее полами пиджака. Она уютно устроилась под ними, как в коконе безопасности.

Их нельзя было бы услышать, даже находясь в футе от них. Они доверялись друг другу так тихо — только один для другого. Двое детей в ночи.

— Не дрожи так. Ты в моих объятиях. Через несколько дней я стану твоим мужем, и ты никогда уже не будешь одна. Не дрожи, звезды уходят, одна за другой. Наступает утро.

Однако его глаза тревожно глянули вверх, на эти далекие загадочные и непостижимые сверкающие точки.

Корнелл Вулрич родился в 1903 г., однако через несколько лет после этого его родители разошлись, что стало для мальчика настоящей драмой. Посмотрев в восьмилетнем возрасте «Мадам Баттерфляй» Пуччини, он глубоко пережил трагедию главной героини и однажды ночью пришел к мысли о том, что, подобно Чио-Чио Сан, когда-нибудь также умрет, после чего практически до конца своих дней находился под жестоким гнетом осознания неотвратимости рока.

Литературная деятельность Вулрича началась еще в годы его учебы в Колумбийском университете. Одержимый мечтой стать новым Скоттом Фицджеральдом, он даже на время бросил учебу и свой первый роман «Плата за куверт» («Cover charge»), написанный в творческой манере своего тогдашнего литературного идола, посвятил жизни и страстям «золотой молодежи» — любителей джаза. Создав еще пять романов, выдержанных примерно в том же ключе, что и первый, поработав некоторое время в Голливуде, недолго пожив в браке и пройдя через вереницу гомосексуальных контактов, он вернулся в родной Нью-Йорк, где избрал судьбу затворника — на протяжении четверти века жил с матерью в отелях, выходя на улицу только в самых крайних случаях. Его тогдашняя жизнь протекала в причудливой и весьма гротескной атмосфере, сочетавшей как любовь, так и ненависть к жесткой и деспотичной матери, что, разумеется, не могло не наложить своего отпечатка на последующее литературное творчество.

С 1934 г. и вплоть до своей смерти Вулрич написал несколько десятков рассказов на темы страха, отчаяния и утраченной любви, действие которых протекало в мире, контролируемом дьявольскими силами. В тридцатые годы он писал исключительно для дешевых журналов типа «Черная маска» или «Еженедельный детектив». Его первый роман-саспенс «Невеста была в черном» («The bride wore Black») положил начало так называемой «черной серии», впоследствии развитой во французских «черных романах» и «черных фильмах». В начале сороковых годов он опубликовал несколько замечательных романов, которые вышли как под его настоящей фамилией, так и под псевдонимами: Уильям Айриш — «Женщина-фантом» («Phantom lady») и «Крайний срок — на рассвете» («Deadline at dawn») — и Джордж Хопли — «У ночи тысяча глаз» («Night Has a Thousand Eyes»). В сороковые и пятидесятые годы было издано громадное число рассказов Вулрича, вышедших как в твердом переплете, так и в мягкой обложке. Многие его рассказы были затем экранизированы или инсценированы в радио- и телепостановках — возможно, самым известным из них оказался снятый Альфредом Хичкоком фильм «Заднее окно».