У кромки океана - Страница 17

– Прибыли. Налево каньон Кроуфорд, а перед нами Рэттлснейк-Хилл.

– Я так и думала. Он и впрямь на заднем дворе Кевина.

В роще им встретился Рафаэл Джонс, еще один давний знакомый Барнарда.

– Привет, Том! Как делишки?

– Отлично, Раф.

– Мы с тобой не виделись сто лет. Что это ты вдруг к нам пожаловал? – Том показал на Надежду, и все рассмеялись. – Понятно, – сказал Рафаэл. – Она и у нас все перевернула вверх дном.

Он имел в виду дом, в котором жили Кевин и Дорис и старейшиной которого являлся. Вспомнив, что Рафаэл – садовник, Том поинтересовался, все ли в порядке с авокадо, задал еще пару-тройку вопросов, а затем, чувствуя, что выдохся, ткнул пальцем вверх и сказал:

– Мы идем на вершину.

– Валяйте. Рад был встретиться, Том. Как-нибудь заглядывай в гости.

Том кивнул и жестом пригласил Надежду идти вперед. Вскоре растительность внезапно поменяла цвет, превратилась из зеленой в красно-коричневую. Стоял май, что для Южной Калифорнии означало позднее лето, пору золотистых холмов. Том с запинкой объяснил, что весна здесь наступает в ноябре и длится до февраля; тогда все цветет и почти не переставая льют дожди. Лето же начинается в марте и заканчивается в мае, а засушливая осень с ее темными красками тянется с июня по октябрь. Для зимы времени толком и не остается, о чем, впрочем, жалеть не приходится.

Да, подумалось ему, он на деле забыл, как разговаривать с людьми.

Они шагали по тропинке, что вилась меж карликовых дубов, зарослей мака, полыни, попадавшихся тут и там кактусов. В воздухе витали бесчисленные ароматы, среди которых, перебивая остальные, выделялся резкий запах полыни. Почва, изобиловавшая песчаником, имела светло-коричневый оттенок. Том остановился, огляделся по сторонам, высматривая окаменелости, но ничего не обнаружил, хотя раньше, сообщил он Надежде, их тут хватало – моллюсков, громадных клыков, зубов животного под названием десмостилиан, единственного в своем роде существа, этакой помеси бегемота с моржом. Чего здесь только не находили!

Порой из кустарника вспархивали фазаны, срывались с веток вороны. Время от времени из травы доносился шорох – то удирали напуганные приближением людей маленькие зверьки. Солнце припекало.

Они вышли на плоский гребень, с которого поднялись на вершину холма. Там было прохладно – ощущался ветерок. Том провел Надежду к самой высокой точке вершины, и они уселись на землю в тени платана.

Надежда почти сразу легла и вытянулась во весь рост. Том какое-то время обозревал окрестности. Над равниной висела дымка. С вершины были видны стадион в Анахейме, здание больницы в Санта-Ане, диснейлендовский пик Матгерхорн. У подножия холма нежилась на солнышке Эль-Модена, похожая сейчас на свою тезку в Тоскане.

Чуть погодя Том принялся расспрашивать Надежду о ее жизни, стараясь не обращать внимания на населявших рощу на вершине холма призраков (смеющаяся молодая пара, школьники, сажающие деревья…).

Она сказала, что родилась в Севастополе, но домом считает Индию, в которой прожила много лет и откуда вернулась в Москву.

– Уезжать было очень тяжело.

– Привыкли?

– Индия способна изменить любого, кто в нее приезжает, если он пробудет там достаточно долго и не станет отгораживаться. Столько людей… Только в Индии я поняла, что такое проблема перенаселенности. Я попала туда в двадцать четыре года и сразу принялась действовать.

– Но потом уехали в Москву.

– Увы. По сравнению с Индией Москва, конечно, ничто. Мое правительство занимало по отношению к Индии весьма странную позицию. Те, кто возвращался оттуда, вдруг понимали, что дома их работа никому не нужна, что они – лишние. Неприкасаемые. – Надежда засмеялась.

– Несмотря на то что вы столько всего сделали…

– А могли бы сделать гораздо больше.

Некоторое время они молчали. Надежда подобрала ветку, пошевелила палую листву. Том наблюдал за ее руками. Тонкие, изящные, с длинными пальцами.

Он вновь почувствовал себя старым, толстым и неуклюжим. Держись, приятель, держись, как бы тяжело ни было. Надежда заговорила про Сингапур, и Том словно перенесся на много лет назад. Она была одним из сопредседателей конференции. Да, они тогда встречались в баре, бродили по людным, душным, поражавшим буйством красок сингапурским улицам, обсуждали, с грехом пополам преодолевая языковой барьер, стратегию конверсии. Том поделился с Надеждой своими воспоминаниями; женщина засмеялась таким знакомым смехом. Азиатское лицо – нос с горбинкой, властные черты. Казацкая кровь. Степи, Туркестан, бескрайние просторы Центральной Азии. Тогда она одевалась по-сингапурски, но не упускала возможности, как, кстати, и сейчас, дополнить костюм какой-нибудь индийской вещицей – шалью или украшением.

Барнард спросил, что было дальше.

– Ничего особенного. Я жила и работала в Москве.

Первого мужа Надежды послали в Казахстан, и она вместе с ним изучала экономику региона, пока он не погиб во время беспорядков на национальной почве. Вернулась в Москву, снова уехала в Индию, где познакомилась со вторым мужем, грузином, который там работал. Затем Киев и вновь Москва. Отправились в отпуск на Черное море, ныряли с аквалангами; муж неожиданно умер – сердечный приступ. Дети? Сын в Москве и две дочери в Киеве.

– А у вас?

– Моя дочь вместе с мужем, отцом Кевина, довольно давно улетела в космос. Они там монтируют солнечные батареи. А сын погиб в автокатастрофе.

– Понятно.

– У Кевина есть сестра, Джилл. Она живет в Бангладеш.

– А у меня пятеро внуков, да через месяц появится шестой. – Надежда снова рассмеялась. – Признаться, я их навещаю не так уж часто.

Том пробормотал что-то неразборчивое. Джилл он не видел около года, а ее мать – целых пять лет. Такие настали времена: люди постоянно переезжают с места на место, предпочитая общаться по видеофону. Барнард поднял голову, посмотрел сквозь листву на солнце, моргнул. Значит, Надежда похоронила двоих мужей. И сидит себе, смеется, точно маленькая девочка, складывает узоры из веток и палой листвы… Странная штука жизнь.

Спустившись с холма, они направились к дому, в котором жили Кевин и Дорис. На небе полыхал абрикосовый закат, в пламени которого дом светился будто огромная лампочка. Том с Надеждой вошли внутрь – и, как оказалось, явились к ужину. По коридорам с криками носились ребятишки. В здании обитало шестнадцать человек; невольно складывалось впечатление, что большинство из них составляют дети, – хотя на самом деле тех было всего пятеро. Рафаэл и Андреа искренне обрадовались Тому; в незапамятные времена они вместе работали над уставом Эль-Модены, но сколько с тех пор утекло воды… На столе немедленно возник чайный сервиз, детям велели пригласить всех, кто сейчас дома. Пришли Йоши и Боб (они когда-то учили Кевина), Сильвия и Сэм, Донна и Синди; отказался лишь Томас, который объяснил, что очень занят. Суета, суета; Барнард даже слегка растерялся. Нет, он не смог бы жить в таком муравейнике – ни раньше, ни теперь, когда на него снизошло великое одиночество. Разумеется, дом большой, а подобные встречи наверняка случаются не часто, но все же, все же…

После ужина Том налил себе и Надежде кофе, и они вышли к бассейну, вокруг которого были расставлены кресла. Над ними слегка подрагивал на ветру прозрачный полог, из кухни доносились голоса и звон посуды.

Сквозь полог виднелись звезды. Здание было выстроено в форме подковы, внутри которой и располагался бассейн. Отсюда открывался вид на город с его огнями, напоминавшими фонари рыбацких лодок.

Хлопнула входная дверь, кто-то пробежал по коридору.

– Где мой ужин? – раздался голос Дорис.

Минут пятнадцать спустя появился довольный Кевин. Сказал, что после игры летал с Рамоной на планере, а потом они вместе пообедали…

Дорис вернула его на землю, рассказав о предложении, которое обнаружила в мэрии.

– Они явно нацелились на Рэттлснейк-Хилл.