У Геркулесовых столбов - Страница 14

Какая-то удивительная беззаботность. Сам Пасков, работая последние годы в научно-исследовательском институте, ведя самостоятельную тематику, в какой-то мере даже руководя группой из трех лаборантов, привык планировать свою жизнь надолго вперед: знал, что будет делать в конце месяца, через квартал, часто – через полгода. Как же иначе? Попробуй не запланируй – останешься потом без средств, без приборов, без реактивов. Никто даже пробирки не даст. А тут, с его точки зрения, что-то немыслимое. Есть деньги – сразу же все потратить. Что будет завтра? Вот будет завтра, тогда и станем об этом думать. Кто знает, может быть, никакого завтра не будет. А уж через неделю, скажем, тем более через месяц – такая даль времени, что и не стоит загадывать. Через месяц – это уже другая эпоха. Как будто не живет, а, шелестя крылышками, перепархивает с ветки на ветку. Сама про себя говорила: стрекоза-попрыгунья. Но обязательно серьезным, ответственным голосом добавляла: «Только для меня лето никогда не кончится». Почему-то была в этом уверена. И вот – кончилось лето, видно просто по внешности.

Правда, отсюда, наверное, и необыкновенная ее решительность. Если завтра не существует, значит все надо делать сегодня. В конце декабря (опять оттепель, опять слякоть) Пасков провожал ее с какого-то затянувшего собрания. Только что сняли Гайдара, настроение у всех было хуже некуда. Это что – поражение, отказ от демократических преобразований? Опять – советская власть? Опять возвращаемся к административно-командным методам? (Было тогда такое страшноватое пугало) … А вы что думали, восемнадцать миллионов членов КПСС так сразу куда-то и денутся? Секретари райкомов, горкомов, инструкторы, парторги на предприятиях, ответственные за пропаганду, заведующие идеологическими отделами? Всего лишь прошел год после путча. Это такая туша, что разлагаться будет еще несколько десятилетий. Отравит еще не одно поколение… Особенно горячился Мулярчик, который уже тогда переплывал в профессиональные демократы: участвовал в партийных радениях, хвастал, что, когда ездил в Москву, разговаривал там с самим Бурбулисом. Тот ему якобы сказал, что ситуация напряженная. Если мы отступим сейчас, значит никаких шансов у этой страны не будет… Харитон, заросший железными лохмами, диковато краснел и волосатой до неприличия лапой бил в накуренный воздух: сначала устраивают эту свистопляску с реформами, разоряют людей, отбрасывают страну в нищее прошлое, выливают на нас целую цистерну помоев, а потом удивляются, что никто не выражает восторга… Пасков тоже нес какую-то ахинею. Мизюня, съежившаяся по обыкновению в потертом кожаном кресле, втиснутом в угол, молча переводила взгляд с одного на другого. Потом, уже на Среднем проспекте, пожаловалась: «Зачем так кричать? У меня теперь голова – будто из чугуна…» Самое, между прочим, разумное, что было сказано за весь вечер… На Тучковом мосту ветер, взлетевший с воды, ударил в лицо мокрыми хлопьями. Когда вышли на Петроградскую сторону, асфальт уже побелел. Припорашивало, оставались на тротуаре темные водяные следы. Пасков тем не менее горячился: «Ну неужели там нет ни одного разумного человека? Неужели не понимают? Неужели считают, что можно вот так, ни с того ни с сего, взять и все отменить?..» На самом деле думал совсем о другом. Страдал от того, что никак было не одолеть проклятую нерешительность. Ведь уже почти четыре месяца ходят вместе, с утра до вечера, с вечера до утра, кофе иногда пьют из одной кружки, а лишний раз прикоснуться к ладони, к плечам, когда помогаешь надеть пальто, просто дотронуться – все еще мучительная проблема. Ну и сколько они так будут ходить? Все же рассказывал что-то. Мизюня, уткнувшись носом в жалкую выпушку меха, больше отмалчивалась. Вероятно, действительно устала от разговоров. Свернули во двор, остановились под лампочкой, освещающей вход в парадную. Горели несколько окон. Мизюня, до половины укрытая воротником, посмотрела ему в глаза. Пасков сказал не своим голосом: «Ну вот и пришли…» Шлепали капли с крыш, стукнула форточка, ткнутая изнутри раздраженной рукой. Была пауза – длиною, наверное, в целую жизнь. А затем Мизюня вдруг отпустила сжатый пальцами воротник, потянулась на цыпочках и поцеловала Паскова твердыми от озноба губами. Непонятно даже, как так получилось. Где-то позже, потом, призналась, что ее будто пронзило: не сейчас – значит уже никогда. А вдруг с тобой, боже мой, что-то случится? Вдруг, боже мой, я тогда себе не прощу… И больше уже не раздумывая – по темноватой, каменной лестнице, держась за руки, на последний этаж. Решилось буквально в одно мгновение. И так же, когда в полыхающем сентябре расстались, уже ни разу не позвонила. Совершенно неожиданная твердость поступков…

На сцене между тем произошли некоторые изменения. Книги со стола президиума исчезли, переместившись на широкую тумбочку, задвинутую в глубину, к стене, а вдоль зеленого сукна, придавленного блоками микрофонов, расположились люди, лица которых были Паскову знакомы: два московских политика, лидеры либерально ориентированной партии, деятель из местной администрации, также известный своей демократической ориентацией, депутат Государственной Думы, сразу же уткнувший лицо в пухлую записную книжку, и еще двое-трое из тех, что называются то ли аналитиками, то ли обозревателями. Пасков их, во всяком случае, видел по телевизору. В общем, вполне пристойно. Молодец Леня, сумел выставить иконостас. Странно только, что Марека в президиум не пригласили. Видимо, не дорос пока Марек, его номер шестнадцатый. Ничего, посидит где-нибудь в пятом ряду.

А вот Гермину он на первых порах не узнал, отметил только, что какая-то довольно эффектная женщина уселась с краю, рядом с депутатом Госдумы, тот сразу оживился, захлопнул блокнот, по-видимому, спросил о чем-то, она ответила, и лишь когда Леня Бергер, выйдя на кафедру, объявил, что заседание, посвященное десятой годовщине со дня основания, можно считать открытым и предоставил слово первому выступающему, полностью назвав по имени и фамилии, Пасков понял, кого ему эта женщина напоминает.

Странно, конечно, поскольку она, как и Леня, изменилась за это время не слишком сильно, разве что погрузнела немного, потяжелела, чуточку раздалась, ну, это понятно: годы, хлопоты, неприятности откладываются внутри, ничего с этим не сделаешь, однако грудь, составлявшая когда-то предмет Мизюниной зависти: мне бы такой размер, я бы забот не знала (шокировала, между прочим, Паскова таким заявлением), кажется, выпячена была еще сильнее – как два буфера натягивала тонкий джемпер, приподнимая «демократическую» кожаную безрукавку с аппликацией в виде лилий по сторонам, а неистовые, под бронзу волосы, которым Мизюня тоже завидовала: боже мой, ну вот дается же человеку ни за что ни про что!.. – выглядели нисколько не хуже, чем раньше, короче, быть может, несколько аккуратнее, но все той же, запомнившейся Паскову посверкивающей лавиной низвергались на плечи. Картинная южная красота. В сочетании с мраморными чертами лица, с горбинкой носа – пугающее ощущение фанатичности. Такой демон мщения. Такая народоволка, с убийственным хладнокровием стреляющая в царского генерала… На каторгу – так на каторгу, на эшафот – так на эшафот!.. Глаза, пылающие нетерпением… Тоже, кстати, не замужем, но тут хотя бы отчасти понятно. Рядом с Герминой любой нормальный мужик превращается в тряпку. Безумная энергетика. Кто же захочет, чтобы его превратили в тряпку? Кажется, одно время она была влюблена в Леню Бергера. Тоже сказала Мизюня, Пасков, разумеется, ничего такого не замечал. Что он тогда вообще замечал? Однако у Лени уже лет восемь была Тамарка, прыскающая весельем, двое детей, погодки, кудряшки на лбу, брак, устойчивый во всех отношениях; когда скапливались у них в квартире, даже если в три часа ночи, во мгновение ока выносила из кухни поднос с бутербродами. Чай, кофе – пожалуйста! На всех остальных женщин Леня глядел непрошибаемо, как на хороших приятелей. Разве что бесплотный, дружеский поцелуй в щеку. Это уже потом, будто гром с ясного неба, грянуло, дойдя до Паскова тем же размытым эхом: с Тамаркой Леня развелся, женился на аспирантке лет на пятнадцать моложе. Никто ни о чем не догадывался. Откуда? Тамарка – в первую очередь. Столкнулись как-то на Невском, обреченно сказала: «Ну, если уж так невтерпеж, попрыгал бы с ней, я бы, честное слово, закрыла глаза; зачем обязательно разводиться?..» Аспирантку Пасков потом тоже видел – так, мышка белая, серединка на половинку.