У бирешей - Страница 4

Глава вторая

В БАЛЬНОЙ ЗАЛЕ

Мы оставили тачку у кромки ручья и отправились дальше. Тетушка уверенной походкой, расправив плечи, шагала впереди, причем острие зонтика, который она держала у бедра, было нацелено в сторону деревни. Время от времени она тыкала зонтиком в расставленные по краю дороги ведра для отбросов, а те отзывались гулким металлическим звуком — глухим или звонким, смотря по тому, выше или ниже она по ним попадала.

Мы шли по узкой тропе, которая вела вдоль ручья наверх, в деревню. Неширокий откос, на котором были выставлены ведра, некоторые открытые, некоторые прикрытые крышками, отделял наш путь от присыпанной щебнем улицы, в сумерках напоминавшей полосу мягкой ткани молочного цвета, разложенной на лугу для просушки. «Белое белье», — сказал я себе под нос, так тихо, что тетя, которая продолжала постукивать зонтиком по ведрам и при этом невнятно разговаривала о чем-то сама с собой, никак не могла меня слышать. «Белошвейки в дождь проливной», — сказал я вполголоса, затем прибавил: — «Ряд умытых дождем домов». — «Клумбы тюльпанов, голландские девы», — произносил я, сообразуясь с тем, как тетушка зонтиком стучала по ведрам: ударяла ли она сверху или направляла свои тычки ниже, в их железное чрево. Впереди показался открытый гараж, в котором два человека в темных комбинезонах, с причудливо изогнутыми гаечными ключами и краскопультами в руках, возились с поднятым на козлы автомобилем без колес и фар. Свет в гараже был желтым и резким, так что мужчины выглядели совсем как горнорабочие на старых фотографиях. Удары, наносимые тетушкой по нижним половинам ведер, я сопровождал глубокими, темными, долгими гласными, а более высокие слоги подбирал в тех случаях, когда зонтик попадал по крышке или верхнему краю.

«Страдает катаром глаз», — проговорил я, пытаясь при помощи слов уловить ритм ее ударов. Иногда два тычка доставалось одному ведру, и я никак не мог предугадать, по какой части бадьи она стукнет в следующий раз. Например, я полностью ошибся, пробормотав: «Ненормальности на нормандских рудниках», и чем каверзнее были мои словосочетания, тем реже совпадала высота произносимых звуков с ударами зонтика. Я произнес: «Карцинома фабриканта граммофонов» — и добился только одного попадания. «По субботам и воскресеньям», — сказал я, и все звуки пришлись впору. «Нет, только по субботам», — поправил я себя, перешагивая через лужу. «В воскресенье закрыто! — говорил я, взмахивая своим чемоданом. — А в субботу нет!». Затем я произнес: «Кентавры вдогон караванам верблюдов», но тут не сошлось ровно ничего. «Ванны для дома!» — и, гляди-ка, оба главных тона опять угаданы. «Ты переменчива, как ветер», — бормотал я. «Зимний солнцеворот и белые горы!» — «Бог ее знает!» — произнес я, развеселившись, когда совпали даже полутона.

«Что ты там такое бормочешь?» — спросила тетя и обернулась ко мне. Ее темные глаза отсвечивали красным, отражая свет первых уличных фонарей, и волосы ее при искусственном освещении тоже обрели красноватый отлив. Настоящий альбинос. Воспринимать ее серьезно в таком маскарадном обличии я не желал, а потому не отвечал ничего, даже когда она повторила свой вопрос, стукнув в знак нетерпения по ближайшему ведру. «Ну вот мы и пришли!» — сказала она в завершение всей сцены — так, будто все остальное не имело значения перед лицом этого факта. Зонтик в ее руке указал на низкое, квадратное здание, похожее на сельскую школу.

Здание стояло прямо по центру открывшейся нам площади, по обе стороны от него убегали в темноту ряды других домов. Фасад его был темным, а над входом, к которому вело узкое крыльцо, висели два фонаря на витых кронштейнах. С левой стороны здания в нескольких окнах горел свет, и через закрытые ставни и двери доносилась музыка, как на ярмарке. С ней мешался отдаленный гул пьяных голосов и близкое журчание ручья, который как раз здесь выходил из трубы на поверхность и протекал под мостиком. Какое-то время мы молча стояли перед домом и прислушивались к звукам: я — опершись правой рукой на перила моста, а тетушка — держа в одной руке зонт, а другой, согнутой в локте, прижимая к груди запахнутую пелерину, так как уже холодало. Я рассматривал фасад с тупым углом фронтона, когда вдруг над входом зажегся свет, так что в широкой гирлянде под крышей я смог прочитать слова «БАЛЬНАЯ ЗАЛА». Четырежды повторенное «А» имело примечательную форму сужающейся кверху лестницы с двумя поперечными перекладинами. Тетушка тоже стояла не двигаясь, будто завороженная свершившимся чудом. Потом, быстро повернувшись, направилась к лестнице и торопливым, едва уловимым движением сунула зонтик в темное отверстие под крыльцом, оставленное при строительстве незаделанным.

Только поднявшись на первую ступеньку лестницы, я разглядел, что кронштейны фонарей представляли собой человеческие руки, выкованные из черного как смоль чугуна. Руки эти являлись продолжением могучего торса, рельефно выступающего из стены. Они обхватывали шарообразные плафоны фонарей и удерживали их на такой высоте, что свет падал прямо на входные двери — широкие, образующие полукруглую арку.

Вверху, над плечами и очень короткой шеей, вместо головы было высечено в штукатурке солнечное колесо. Чтобы рассмотреть это произведение получше, я вновь отступил на несколько шагов, очертания исчезли, и мне пришлось опять подойти ближе, чтобы разобрать витиеватые подробности рельефа. Только на строго определенном расстоянии — так, словно все это было созданием близорукого, — можно было составить себе полное впечатление. Ближе — образ расплывался, и как будто какая-то неопределенная сила влекла вас к дверям, дальше — вновь все расплывалось. В правой руке я сжимал в кармане те два деревянных пальца, которые отломил с рукоятей тачки и незаметно припрятал. Пальцы с тачки, лежащие в ладони, а тут еще и руки фонарей, выступающие из стены над моей головой, — за подобным совпадением двух явлений, за связывавшим их единством, лишенным всякой логической связи, я вдруг заподозрил какую-то коварную шутку, направленную против меня, совершенно мне непонятную. Я сжал в кулаке деревяшки и, вслед за тетей, быстро вошел в дверь, оказавшись в узком, ярко освещенном коридоре, где нас встретил первый крестный со словами: «А вы, однако, не спешили!»

«Он больше не сдюжит», — сказала тетушка, рассерженная тем, что по моей вине вынуждена была оправдываться. «Ты только глянь, чем он занимается!» — прибавила она и ткнула пальцем назад, в мою сторону. Я тем временем подошел к маленькой нише и разглядывал светлое пятно на потемневшей стене. Когда-то его, вероятно, закрывало зеркало, в которое смотрелись участники бала, проверяя, хорошо ли сидит их платье. «Он как был, так и есть мечтатель!» — раздраженно сказала тетушка, взяла у меня чемодан и поставила в нишу.

Коридор, которым мы шли, описывал большую дугу; через каждые несколько метров в стену врезались мощные дверные рамы, проемы которых были либо замурованы, либо заставлены разной утварью. Как я вскоре выяснил, это были проходы к маленькой сцене, которая некогда использовалась для театральных и балетных представлений.

Самая низкая дверь в конце коридора была открыта, и мы, нагнувшись, вошли в саму бальную залу, слабо освещенную свечами, тут и там расставленными на столах. Столы — просто деревянные доски на козлах, какие летом обычно ставят в пивных на открытом воздухе, — стояли вдоль левой стены, а за ними я обнаружил рассевшиеся группами семьи шестерых крестных. Подальше, у задней стены залы, в отдалении от остальных собравшихся, я увидал тех троих парней из вокзального трактира. Казалось, будто они и не покидали своих мест на вокзале: один продолжал что-то рассказывать, а усач, напомнивший мне одного приятеля в родном городе, все так же тер рукой лицо, тем временем как служка — наполовину отвернувшись от своих соседей — смотрел куда-то в пространство, причем верхняя часть его тела то и дело сотрясалась от смеха.