У бирешей - Страница 3

В левой руке она держала зонтик, на коленях у нее лежал чемодан, а на нем — ее сумочка. В подтверждение своих слов она крепко ткнула зонтиком в землю, которая была словно утрамбована, а кое-где по ней тянулись трещины, так как короткому дождю предшествовала долгая засуха.

«У тебя есть одно преимущество, — продолжала тетушка, — и, если ты умный, ты им воспользуешься: тебя считают глупым. Не возражай, я знаю. Этот твой клетчатый пиджак, эта дурацкая шляпа, твой багаж, зонтик — народ удивляется, почему ты вдобавок не взял напрокат дрезину! Ты что, не заметил, как нахально первый крестный уставился на твой багаж? Перед приходом поезда мы все вместе сидели в вокзальном трактире. Поминальный тост, так уж у нас заведено. И знаешь, о чем мы говорили? О тебе. Вообще, так не принято (когда зима стучится в окошко, о ней ведь не говорят), но одно было ясно как день — что ты явишься каким-нибудь нелепым образом! А тут и впрямь: одна нога на подножке, другая в воздухе, в одной руке чемоданишко, другая за ручку двери. Горожанин приехал на выходные к родственникам в деревню. Я чуть не разревелась. На следующей развилке — направо».

Все это время тетушка говорила, ни разу ко мне не обернувшись. Ее ноги высовывались далеко за край тачки, каблуки поочередно постукивали о переднюю стенку. Лишь раз она, не переставая говорить, повернулась вполоборота, чтобы порыться в своей сумке. Наконец тетя извлекла из нее конверт, оттуда — маленькую квадратную фотографию, подняла ее вверх и показала мне. «Узнаешь?» — спросила она неожиданно миролюбивым тоном. Это был групповой снимок, но, хоть я, продолжая толкать тачку, вытянулся вперед сколько мог, я никого не сумел различить. «Это твой дядюшка, а рядом с ним — первый крестный», — сказала она, ткнув указательным пальцем в одиноко стоящую фигуру, тем временем как зонтик опасно перекатывался на краю кузова. «Вот тут я, тут второй крестный, а вот это… — она ткнула в сверток на руках у дяди. — Знаешь, кто это? Это шестой крестный. Я сама его грудью кормила!» Она прижала ладони к груди. Когда-то, после неудачных родов, тетушка год была в деревне за кормилицу. «А вот тут — погляди-ка сюда!» — продолжала она, достав еще фотографию, из другого конверта. На ней я, по причине темноты и отдаления, не мог разобрать ровно ничего, кроме белого пятна посередине. «Это дом твоего отца. Узнаешь? Я тебе его покажу, когда будем в деревне». — «Сколько нам еще добираться?» — спросил я. Передо мною до самого горизонта простиралась пустая равнина, а когда я, обернувшись, посмотрел на крутой склон, с которого мы только что съехали, он показался мне вытянутой грядой облаков, мглистой полосой, делившей небо и землю. «Часа два, — ответила тетушка. — Если хочешь, можем передохнуть». Но произнесла она это столь недружелюбно и так сосредоточенно рылась при этом в своей сумке, из которой один за другим доставала все новые толстые конверты, набитые фотографиями, что я не решился остановиться, а тупо продолжал толкать тачку между рядами чахлых деревьев — казалось, одних и тех же — вперед, навстречу унылому закату.

«Живее, живее!» — вдруг резко проговорила тетушка, все еще занятая фотографиями, которые она, низко склонившись над глянцево-черной бумагой, держала под углом к заходящему солнцу, чтобы на них падало больше света. «Я уже почти ничего не вижу, у тебя нет фонарика?» Но, не дожидаясь моего ответа, добавила: «Теперь лучше держаться русла ручья, тогда точно не собьешься с пути».

Мы с нашей тачкой добрались до берега высохшей речушки, которую я живо помнил, так как часто купался в ней в свой первый приезд в Цик. Однажды, когда мы отправились купаться (мужчины тогда въехали в реку прямо на телегах и мыли их там, а женщины сидели на берегу, подоткнув шелковые нижние юбки выше колен), двое парней принялись, дурачась, качаться на длиннющей балке, которую они вытащили из останков моста, смытого паводком, и водрузили поперек большого камня. Вдруг балка, словно сама по себе, начала описывать круг и — незаметно для парней, занятых только тем, чтобы отталкиваться посильнее и взлетать повыше, — сползла так, что в конце концов один из них, тощий подросток с куриной грудью и большущим горбом на спине, треснулся о камень и ссадил со ступни и пальцев все мясо, повисшее как тряпки, из-под которых, сквозь заливавшую раны кровь, белели оголившиеся суставы. Теперь же в углублениях русла, между блеклых камней, там и сям стояли маленькие темные лужицы, оставшиеся от ливней последних дней. Однако везде, где глинистое дно ничто не заслоняло от палящего солнца, уже успели образоваться трещины и расщелины такой глубины, что нога проваливалась в них по щиколотку.

Я толкал тачку посередине высохшего русла, и бесполезные мостки над нашими головами отбрасывали через равные промежутки широкие тени на дно русла, по обе стороны которого все круче вздымались песчаные откосы. Судя по широким колеям, прорезавшим грунт, русло использовалось и повозками потяжелее, чем наша.

«Здесь мы раньше часто купались!» — произнесла тетя неожиданно взволнованным голосом. Затем вновь смолкла и убрала наконец фотографии в свою сумку, раскрытую перед ней на чемодане. «Ты помнишь Ослипа», — вдруг сказала она, и это прозвучало не как вопрос, а, скорее, как утверждение. Она опять была совершенно спокойна и смотрела прямо перед собой. Я понял, что она имеет в виду того самого парня, о котором я только что подумал, — поэтому молча ждал, что она расскажет. «Мы часто бывали здесь вместе: ты, Ослип, твой двоюродный брат и я. У Ослипа был огромный горб. И нос вот такой!» — сказала она и указательным пальцем левой руки описала большую дугу в воздухе, но тут же схватилась за край кузова, чтобы удержаться. «Он был моим возлюбленным. Три дня спустя после того, как ты уехал, мы были тут вместе с ним — немного ниже, у запруды, где отходит канал к мельнице. Не верти головой, когда я с тобой разговариваю, — сколько раз тебе говорить! — бросила она вдруг, но затем опять продолжила вполне мирно. — В одном из шлюзов была дыра, размером с раздаточное окно. Вы там всегда подныривали. Даже тогда регулировать уровень воды уже не получалось. Однажды в эту дыру угодила смытая балка моста, и один из вас, мальчишек, застрял головой, когда хотел там проплыть. Сперва никто и внимания не обратил, да и с чего бы. Вы ведь все время играли в одну и ту же дурацкую игру: нырнуть, дать течению нести себя вниз и там вылезти в кустах на берег, так, чтобы вас никто не видел и все вообразили, что вы утонули. Ослип нырнул следующим — и нашел парнишку. Ну, да неважно. Ты тогда, значит, как раз уехал домой, а я взяла Ослипа с нами купаться», — продолжала тетя. Теперь она была словно сама не своя и беспрерывно ерзала в тачке туда-сюда. «Парни какое-то время играли, и вдруг кому-то пришла в голову мысль: можно притащить балку с какого-нибудь размытого моста и соорудить качели». Она искусно выдержала паузу, выжидающе обернувшись ко мне, словно желала видеть мою реакцию. Но я на нее не смотрел, а, напротив, прикрыл глаза. Не то даже было досадно, что она опять поймала меня на мысли; хуже, что она пыталась разрушить мои воспоминания, обратить тот несчастный случай на речке в воспоминание о чьем-то чужом рассказе — я разозлился чуть не до потери сознания. Голова вдруг закружилась, я зажмурился и вцепился в деревянные руки так, что обломил на них оба больших пальца. Чтобы прийти в себя, я мысленно считал шаги, но и сквозь окружившую меня пелену до моего слуха с немилосердной резкостью доносились ее слова. «Ослип притащил балку, — продолжала тетя, опять повернувшись лицом вперед, — он сел на один конец, другой парень — напротив. Они качались как ненормальные, так что и мы все встали и пошли на них поглядеть. Увидав меня среди зрителей, Ослип еще пуще разошелся. Каждый раз, когда балка касалась земли, он отталкивался правой ногой, и оттого качели взлетали все выше, проносились вверх-вниз с бешеной скоростью… Что ты делаешь!» — вскрикнула тетя. От ее рассказа я будто впал в транс, всё вокруг меня вздымалось и опускалось как при плохой погоде на море, а тачка выделывала кренделя — то туда, то сюда. «Что-то мне плохо», — прошептал я, но она меня вообще не слушала. С головой ушедшая в воспоминания, тетушка еще больше раскачивала тачку: она, как ребенок, вцепилась руками в края кузова и качалась из стороны в сторону. «Тебе не нравится Ослип, оттого ты так и взбесился! — сказала она с хитрым видом. — Тебе нравятся только твои приятели, господа распорядители. Думаешь, я не заметила, как тебя на вокзале тянуло к их столику? Ну и ступай навстречу своей беде, не стану тебя удерживать!» Она откинулась в тачке назад и, заложив руки за голову, уставилась куда-то ввысь. Тишина вокруг стояла невыносимая, и я вздрогнул, когда где-то впереди что-то — может, лягушка? — с плеском упало в воду. «Избавлю тебя от окончания истории, — сказала тетя. — С тех пор мы с ним каждый день встречались наверху, в доме твоего отца. Твой дядя ничего не замечал. Никто ничего не замечал, слышишь, ты!» — проговорила она, торжествуя. Я выпрямился — словно меня кто-то бил, а теперь счет ударам был окончен. И пока я распрямлял тело, опершись о рукояти тачки, и пытался избавиться от ощущения, будто меня захлестывают волны, мне казалось, что вся местность вокруг меня выпрямляется, воды сквозь щели и трещины отступают назад, в подземное царство, а берега вырастают надо мной как свод, готовый рухнуть и дать дорогу допотопному чудищу, что сбросило с себя все покровы и, грузно переваливаясь с лапы на лапу, бредет впереди по сухой ложбине вверх, к деревне. «Ослип умер! — сказала тетя. — Всё в прошлом. Можешь рассказывать кому хочешь».