Тютчев и Аксаков в борьбе с цензурою - Страница 3

Приостановка Москвы волнует Тютчева, потому что он предчувствует близость необычайно значительных событий, которые останутся без надлежащих разъяснений в печати. Он предсказывает столкновение Франции с Германией, которое, как известно, действительно состоялось через три года: «Война состоится – пишет Тютчев – она неизбежна, она вызывается всею предыдущею историей Западного развития. Франция не уступит без бою своего политического преобладания на Западе, а признание ею об'единенной Германии законно и невозвратно совершившимся фактом было бы с ее стороны равносильно отречению ее от всего своего Европейского положения, – борьба следственно неизбежна. Это будет первая сознательная племенная война между составными частями Европы Карла Великого, т. е. первый шаг к ее разложению и этим самым определится мировой поворот в судьбах Европы Восточной. Вот вопросы, которые неминуемо уяснятся до общего самосознания на предстоящей сходке Всеславянской, хотя конечно, приостановка „Москвы“ в данную минуту отзовется страшным диссонансом в нашем оркестре».

После весеннего запрещения через три месяца газета Аксакова была восстановлена, но дамоклов меч продолжал над ней висеть. В августе того же года Тютчев писал: «Москва ваша страшно утруждает наше бедное Главное Управление. Вот уже второе заседание обуревается ею, и все еще не могли притти ни к какому заключению – отложено до следующего. В самом составе Гл. Управл. нет положительной против вас враждебности. Их только огорчает ваша чрезмерная резкость. Враждебность свыше. Я по возвращении сюда наговорил им самых горьких истин, а именно, что они по несостоятельности делаются орудием партии, не принадлежа к ней, – что они лишают себя всякого нравственного авторитета своим, хотя и не преднамеренным, но ясным лицеприятием – со всем этим они почти что соглашаются. Но что же делать!.. Так приказано. Однако же мне кажется, любезнейший Иван Сергеевич, что помимо всех этих дрязг, следовало бы серьезно обдумать вопрос о существовании „Москвы“, при данных условиях было бы весьма грустно даже и временное ее запрещение. Подумайте только о том, как это отзовется за границею, между славянами, не говоря уже о вреде в самой России. Избегнуть же этой крайности – чистосердечно говоря – можно и без больших уступок… Не стесняясь нисколько в обсуждении общих вопросов, следовало бы только, когда дело идет о какой-нибудь правительственной мере, понизить хоть полутоном личную полемику. Эта-то резкость личной полемики всего более и смущает их, – а скажите по совести, стоит ли из-за этого хотя и очень приятного самоудовлетворения жертвовать сущностью дела». – Любопытно сопоставить с этим письмом цитаты из писем Тютчева к жене, относящиеся также к вопросу о цензуре и к положению, в котором тогда находилось Аксаковское издание. 2 июля того же года Тютчев писал: «Газета Аксакова опять появилась, и его первая статья по поводу покушения (Париж, май, Березовский) одна из самых верных и метких вещей, сказанных о польском вопросе. Однако, я не буду удивлен, если уже этот первый нумер вызовет предостережение, вследствие нескольких предварительных слов благодарности своим подписчикам за то, что они остались ему верны, слов, в которых выражается самое нескрываемое презрение к поразившей его власти… Этот человек настоящий атлет в самом деле»… Через неделю Тютчев возвращается к той же теме: «Аксаков, как я и предчувствовал, уже получил предостережение за свою первую статью. Есть что-то ребяческое в упорстве в этой невозможной борьбе против грубой силы и в намерении повалить стену вместо того, чтобы, сделав несколько шагов в сторону, обойти ее. Но верно также и то, что эти недоразумения еще ярче заставляют выступать все, что есть отталкивающего в тех влияниях, которые теперь преобладают над стоящими у власти. Но приближаются грозные события, которые будут для них страшным судом» («Les crises formidables qui approchent ne tarderont pas en faire justice».). – 13 августа Тютчев пишет: «Вчера я навестил князя Лобанова, управляющего министерством, которого я нашел очень дурно расположенным к газете Аксакова; ей угрожает второе предостережение и в самую неудобную минуту, что меня конечно побудило высказать несколько горьких истин об управлении печатью, не обладающем ни умом, ни честностью»… А 17 августа опять об Аксакове: «Здесь (т. е. в Петербурге) я застал власти очень раздраженными против Аксакова по поводу одной из его последних статей, и если ему удастся избегнуть второго предостережения, то он, конечно, будет этим обязан мне. У него необыкновенная способность возбуждать против себя самые досадные предубеждения». («Стар. и Нов.» 1916. XXI кн., стр. 226–229). И, наконец, 31 августа: «Удар, угрожавший газете Аксакова, был к счастью предотвращен, вероятно, благодаря отсутствию Валуева. Отступили перед ответственностью принять это решение, которое было бы возмутительной несправедливостью, потому что в последнее время в газете Каткова появились статьи, гораздо более важные и еще более враждебные. И так как я знал, что ни у кого не хватит мужества тронуть газету Каткова, то я потребовал, чтобы сначала было сделано предостережение ее статьям, так как иначе ясно обнаружилась бы наша непоследовательность и наша трусость. Дело в том, что этот злополучный Совет по делам печати есть нечто жалкое и совершенно достойное отражение того целого, часть которого он составляет.» (Ibid, стр. 229–230).

К. К. Арсеньев в своей книге «Законодательство о печати» сообщает: «Поводы к предостережениям, постигшим „Москву“, были довольно разнообразны. Мы встречаем между ними и „неточное и одностороннее толкование полицейских распоряжений“, и „резкое порицание правительственных мероприятий по важному предмету государственного правосудия“ (смертная казнь), и „сопоставление некоторых тарифных статей о привозимых припасах“, очевидно, не имеющих никакого отношения к продовольственным нуждам рабочего населения, с преувеличенным изображением этих нужд, по случаю бывшего в некоторых губерниях неурожая»… (К. К. Арсеньев. Законодательство о печати. СПБ. 1903. Стр. 37).

Но тем не менее И. С. Аксаков настойчиво боролся за право издавать свой независимый орган, несмотря на град репрессий, который обрушился на его голову. Когда 26 марта 1867 года его газета была приостановлена, он, публикуя после вынужденного трехмесячного молчания очередной нумер «Москвы», писал, между прочим: «Редактор и его публика соединены между собою общностью самых заветных, самых святых интересов. Свобода мысли и слова их общее достояние, общее дело, и всякое административное стеснение этой свободы с таким же чувством принимается редактором, как и каждым из его подписчиков. Принятые против нас меры в немалой степени содействовали успеху того самого дела, которое мы защищали.

Они придали ему известность и гласность»… («Москва» 1867 г., 30 июня, № 71).

Тютчев то негодует на репрессии Главного Управления по делам печати, то умоляет Аксакова смягчить тон. – 4 января 1868 года он пишет Аксакову: «Ваши две последние статьи о предостережениях здесь произвели сильный эффект и, разумеется, сильно раздражили против вас предержащую власть, которая упрекает вас в недостатке всякой деликатности, почти что в неблагодарности. Я имел вчера по этому случаю довольно оживленный разговор с Похвисневым, не приведший, понятно, ни к какому заключению». Статьи, о которых упоминает Тютчев, были напечатаны Аксаковым 29-го и 31-го декабря 1868 года в «Москвиче», газете, которую он издавал вместо приостановленной «Москвы».

Второго января 1869 г. Тютчев писал Аксакову: «Избегая всякой торжественности, убедительно прошу вас, любезнейший Иван Сергеевич, придать этим строкам самое серьезное значение. Речь идет не о малом… Вы, вероятно, уже известились, что Тимашев, после долгих колебаний, решил, наконец, внести дело Москвы в 1-й Департамент Сената. Эта выходка поразила здесь всех или своею крайнею нелепостью, или своею крайнею наглостью… В самом деле предложить Сенату объявить преступным направление такого издания, которое постоянно и энергичнее всякого другого защищало все основные начала русского общества, те начала, гласное отрицание которых равнялось бы государственной измене. Это нечто близкое к безумию. Но что бы то ни было – сознательно или бессознательно – в вашем лице, – и вы вполне достойны этой чести, – брошен самый наглый вызов всему русскому общественному чувству и убеждению тою шайкою людей, которая так безнаказанно тяготеет над Россией и позорит государя и вы, конечно, не усумнитесь поднять брошенной перчатки – насколько это от Вас зависит. Мы все, друзья ваши, все люди разделяющие ваш образ мыслей, мы все убеждены, что в этом деле, которое становится государственным вопросом первой важности, счастливый исход дела много и очень много зависит от вашего здесь присутствия, а потому просим вас приехать сюда безотлагательно. Я знаю достоверным образом, что члены первого департамента страшно озадачены тем положением, в которое они поставлены. Они очень хорошо понимают, чего от них требуют. Но давление сверху сильно, и очень сомнительно, чтобы все они под этим натиском усидели на своих курульских креслах, но и одного протеста достаточно, чтобы дело перенесено было в общее собрание, и вот на этот случай присутствие ваше в Петербурге оказывается необходимым. Князь Оболенский Вам тоже пишет, и конечно обстоятельнее и убедительнее моего. Есть для каждого ложного направления роковая необходимость довести себя до самоубийственного абсурда, не только словом, но и на деле, наша же обязанность этим воспользоваться. Что сам Валуев действительно хлопотал о восстановлении „Москвы“ это не подлежит сомнению. Это с первого взгляда что-то вроде средневековой легенды, но что заставило беса строить церковь, определить трудно. Конечно Валуев далеко не бес, а просто пустейший из людей. Желание ли угодить императрице, протест ли единодушный общественного мнения, охота ли полиберальничать и повеликодушничать, все ли это вместе? – Как это разобрать? Для людей действительно без самостоятельности нет и не может быть разумной оценки, и вернейший способ для превратного понимания их действий это стремление их осмыслить. В этот промах невольно впадаешь, смотря на них издали. Полемика, вызванная статьей „Северной Почты“, не поведет ни к чему, за неимением почвы. Для уяснения вопроса следовало бы из области юридических определений перейти к конкретным фактам и личностям. Надобно было бы сказать вот что: в русском обществе два учения, два направления – русское и антирусское. При содействии существующего порядка судьбе угодно было, в лице Валуева, поставить анти-русское направление верховным и полновластным судьею всей мыслящей России и как ни поразительно подобное безобразие, в самых высших сферах к нему относятся равнодушно, и оно само по себе и без какого-нибудь постороннего обстоятельства никак не вызовет никакой реакции – это положительно. Князь Оболенский, который сгоряча хотел было отвечать, благоразумно остыл и успокоился». (Мур. Арх. I, 17/6).