Тюрьма - Страница 28

Прошлое вставало в его памяти. Вот родители сидят в столовой. Судя по тому, что голоса их понизились до шепота, разговор идет о нем: не хотят огорчать его, напоминать о его провале.

— Подготовишься и будешь держать экзамены в октябре.

Перед домом столкнулись две машины, сбежался народ. Сверху похоже на развороченный муравейник. Муравьи размахивают руками. Нелепые, жалкие.

Выход оставался один. Конечно, это было не бог весть что, но на худой конец можно примириться. Он пойдет служить в армию.

Кругом ни звука. Ален вздрогнул, когда в углу гостиной скрипнула деревянная панель.

Ему не следует ни с кем видеться, пока он не примет решения. Ведь и тогда, на балконе, он вернулся в комнату лишь после того, как все решил.

— Ты еще не ложишься? — спросил, выйдя к нему на балкон, отец.

— Нет.

— Тебе не холодно?

— Нет.

— Спокойной ночи, сын.

— Спокойной ночи.

Мать тоже пришла пожелать ему доброй ночи. Она не уговаривала его лечь. Как и отец, она немного побаивалась за сына: они знали, что у него повышенная чувствительность, и боялись неосторожным словом толкнуть его на отчаянный шаг.

Но никакого отчаянного шага он не совершил. Отслужил свой срок-не лучше и не хуже других. Солдат как солдат. Служба в армии, если следовать христианской терминологии, стала для него своеобразным «искусом». Подготовкой к жизни. Он научился выпивать. Сначала только раз в неделю, потому что денег у него не было.

Ален насмешливо посмотрел на бутылку. Она словно дразнила, подначивала его. Стоит лишь безотчетно, привычным движением протянуть руку.

Он встал. Крыши домов, силуэт собора Парижской Богоматери на фоне не совсем еще потемневшего неба, купол Пантеона.

Смехота!

Он вошел в спальню, бросил взгляд на пустую постель и начал раздеваться. Спать не хотелось, не хотелось ничего. Почему он здесь, а не где-нибудь в другом месте? Все дело случая. И Мур-мур тоже — дело случая. И Адриена, которую он окрестил Бэби. Откуда у него эта мания давать людям прозвища?

— Дерьмо! — произнес он вслух.

Ален повторил это ругательство еще раз, когда чистил зубы перед зеркалом в ванной.

Бур, наверно, сидит сейчас, дрожит за свою шкуру, ждет его прихода. Может, даже пистолет купил для защиты своей драгоценной жизни? Или уже смылся из Парижа?

Ален презрительно улыбнулся, надел пижаму, пошел потушить в гостиной свет, но к бутылке не притронулся.

— Спокойной ночи, старик…

Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи.

Он заснул не сразу-лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной.

Простыни на постели были сбиты: вероятно, он метался во сне. Ален не помнил, что ему снилось, осталось лишь смутное сознание, что его преследовали кошмары.

Он поднялся с постели, прошел в ванную, почистил зубы, причесался. Затем открыл дверь в гостиную. Минна выключила пылесос.

— Так рано? Я вас разбудила?

— Нет.

— Сейчас сварю кофе.

Ален проводил ее взглядом. Сегодня пальцы его не дрожали, как накануне. Голова не болела. Все в порядке, если не считать ощущения пустоты, впрочем вполне терпимого.

Странное чувство, словно все окружающее не имеет к нему больше отношения и теперь он свободен от всякой ответственности!

Однако что значит ответственность? Разве человек может нести ответственность за другого человека, кем бы тот, другой, ни был мужчиной, женщиной, даже ребенком?

— Смехота!

Это слово не входило в его обычный лексикон. Оно привязалось к нему недавно. Ничего, слово неплохое. Он повторил его два-три раза, глядя на утреннее, еще неяркое солнце.

Минна принесла кофе и рогалики.

— Вы поздно вернулись?

— Нет, крольчонок.

Взглянув на дверь спальни, Минна спросила:

— Там никого нет?

— Сегодня мы с тобой наедине.

Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке.

— Хотите просмотреть газету?

— Нет.

Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики.

Ален размышлял, взвешивая «за» и «против». Вначале Минна поощрительно улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады.

К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку.

Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы.

Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось.

— Мне самой раздеться?

— Как хочешь.

Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик.

— Почему вы на меня так смотрите?

— Как я на тебя смотрю?

— Будто вам грустно.

— Грустно? Нет.

Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести.

— Пойдем, — проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню.

— Спокойной ночи, старик…

Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи.

Он заснул не сразу — лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной.

Простыни на постели были сбиты: вероятно, он метался во сне. Ален не помнил, что ему снилось, осталось лишь смутное сознание, что его преследовали кошмары.

Он поднялся с постели, прошел в ванную, почистил зубы, причесался. Затем открыл дверь в гостиную. Минна выключила пылесос.

— Так рано? Я вас разбудила?

— Нет.

— Сейчас сварю кофе.

Ален проводил ее взглядом. Сегодня пальцы его не дрожали, как накануне. Голова не болела. Все в порядке, если не считать ощущения пустоты, впрочем вполне терпимого.

Странное чувство, словно все окружающее не имеет к нему больше отношения и теперь он свободен от всякой ответственности!

Однако что значит ответственность? Разве человек может нести ответственность за другого человека, кем бы тот, другой, ни был мужчиной, женщиной, даже ребенком?

— Смехота!

Это слово не входило в его обычный лексикон. Оно привязалось к нему недавно. Ничего, слово неплохое. Он повторил его два-три раза, глядя на утреннее, еще неяркое солнце.

Минна принесла кофе и рогалики.

— Вы поздно вернулись?

— Нет, крольчонок.

Взглянув на дверь спальни, Минна спросила:

— Там никого нет?

— Сегодня мы с тобой наедине.

Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке.

— Хотите просмотреть газету?

— Нет.

Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики.

Ален размышлял, взвешивая «за» и «против». Вначале Минна поощрительно улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады.

К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку.

Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы.

Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось.

— Мне самой раздеться?

— Как хочешь.

Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик.