Тюрьма - Страница 97

Дрова догорели, в доме было тепло, душновато, бу­тылку мы допили, рассказ она кончила. «Будь велико­душным, Вадинька ты знаешь, я не смогу тебе…»

Я был пьян и ничего не помнил. Н е х о т е л помнить… Не помню? Я и сегодня тем с ч а с т л и в !

К утру выстудило, забыли закрыть трубу. И мне так ясно вспоминается моя холодная ярость к тому, кто…

«Это был не я…» — сказал Гриша. Конечно, не я, а тот, кем я стал, позволив себе впустив в себя ярость, зависть, злобу, а потому и оказавшись здесь, переходя из камеры в камеру, продолжал распалять себя, отдавай ему, д р у г о м у собственный страх, ужас, и, всего лишь представив себе следующий логический шаг,— уже готовность спасти шкуру любой ценой, предать и про­дать; сводил счеты, представляя е г о в каждой из ка­мер, и, находя е г о в себе в каждой с в о е й ситуации, из себя извлекая, выстраивая сюжет жалкой писатель­ской мести… Кому? Что было бы со мной, когда б Господь не помог мне?..

«Жора — это я»,— говорю я себе и мне становится жарко под простыней. Пока я не выблюю его из себя, пока не спасу в себе, не покаюсь и перед ним за свою злобу и ненависть, пока не найду в себе силы его… по­любить.

3

Спать я уже не могу. Возникшее во сне ощущение, что я здесь надолго, становится все более прочным. Оно ни на чем не основано, логика отсутствует, но я уже привык доверять таким внезапным тюремным прозре­ниям. Они не обманывают.

Отсюда так легко не уйти, думаю я… Да не из боль­нички — из тюрьмы! Не будет суда, этапа, писем, звезд на черном небе над зоной… А что будет?

Хорошо бы задержаться в больничке, думаю я. Бе­лые стены, чисто, ветерок в открытые окна… Коля Шмаков? В каждой камере свой Коля Шмаков, пора бы и на этот счет не дергаться. Почему я вчера не ска­зал ему всего, что о нем думал? Трусость или опыт? Но он что-то понял, замолчал. И я замолчал. Чужая камера, слишком мало знаю, чтоб открывать­ся.

Пожалуй, - самый симпатичный здесь — Ося. Похра­пывает рядом. Зубной техник, протезист… «Сапером был всю войну,— сказал мне Ося.— Думаешь, опасная профессия? Бывают переживания, не без того. Вот я и нашел потише, самую мирную — зубы вставлять. По­кой, тишина, а я еще глухой. Но жить с каждым го­дом легче, веселей, кому нужны железные зубы, они хо­тят, чтоб открыл рот — солнце играло!.. Я и играю вось­мой месяц из одной, камеры в другую...» Такого только ленивый не обидит, сказал бы Пахом. Она подороже — беззащитность, уже в который раз думаю я, некий ра­ритет по нашей волчьей жизни, но может быть, в ней и сила, которой следует учиться? Едва ли научишься. Та­кая сила или есть, или ее нет…

— Не спишь, Вадим?

Коля. И он не опит. Мы с ним через проход.

— Проснулся,— говорю.

— Сколько ж ты ждешь суда?

— Второй месяц тянут. И обвинительного до сего нет.

— Как бы тебе не присохнуть. Как мне. Я уже пол­тора года. И год жду суда.

— А право у них есть? — спрашиваю, как когда-то, давным-давно, на сборке.

— За судом можно быть бесконечно. Пока не опух­нешь. Я больше не могу, Вадим. Объявляю голодовку. До смерти.

— Не валяй дурака, Коля. Выкинут с больнички…

— Хрен с ними. Больше не м о г у ! Это ГБ. И тебя они тормознули. Кум с ними заодно. Они его крутят, а он…

— Ты где был, Коля, сюда — откуда?

— С особняка.

— Из двести восемнадцатой?

— А как ты знаешь?

— К нам пришел Арий. Месяц назад. Рассказывал.

— Вон как. Понятно, почему ты со мной так. Нико­му не верь, Вадим, здесь нельзя никому…

— Мне не надо,— говорю,— я себе пытаюсь пове­рить.

Я стоял у окна, глядел на двор сквозь зазоры меж­ду намордником и стенами. Все лежали, ждали прогул­ку… Дверь широко распахнулась и в камеру вломилась... толпа… Иначе не скажешь… Впереди — коренастый, плотный, с круглым ражим лицом, полковник. За ним — не по летам толстый, рыхлый, хлыщеватый, в кожаном пальто. А следом белые халаты, халаты… Никто из моих сокамерников не поднялся.

Полковник прошелся вокруг дубка, стуча каблуками, и круто остановился.

— У кого какие жалобы?.. Разберемся!.. Есть симу­лянты? На общак…— он махнул рукой.

Никто из лежавших не двинулся.

— Я начальник следственного изолятора,— сказал полковник.— Прокурор города по надзору — он ткнул пальцем, за спину, где стоял кожаное пальто.— Какая у кого беда?

Андрей Николаевич сбросил ноги-бревна со шконки, сел. Коля поднял голову. Зураб перевернулся на живот, Ося безмятежно читал книгу — ничего не слышит.

— А! Зашевелились?..— сказал полковник.— Живые!

Он хохотнул

— Какая статья? — обратился он к Андрею Нико­лаевичу.

— Сто семьдесят третья,— сказал Андрей Николае­вич.— У меня к гражданину прокурору… Я уже полго­да болен, ходить не могу. Я ни в чем не виноват. Пи­сал жалобы. Не отвечают, следователь не приезжает. Видите ноги? Зачем меня держать? Отпустите под под­писку, я докажу, оклеветали…

Прокурор чиркнул в блокноте. От окна я хорошо ви­жу: поставил закорючку.

— А вы? — спросил полковник Колю.

— Объявляю голодовку,— сказал Коля,— смертную.

— Напугал,— сказал полковник.— Псих, что ли?

— Год за судом,— сказал Коля,— буду жаловаться в ООН.

— Главный врач! — крикнул полковник.— Чем он бо­лен?

Серая мышка в белом, не по росту жеванном хала­те шагнула вперед.

— Высокое давление. Пытаемся сбить, но…

— Разберемся. Сколько он лежит?

— Месяц.

— Что?. Как… месяц?

— Видите ли…— начала мышка.

— Что у вас? — это вопрос Зурабу.

Лица Зураба я не вижу, только спину. Передо мной глаза полковника, они вздрагивают. Зураб готовится к психушке и уже демонстрировал мне свои ухмылки: тол­стые губы безобразно растягиваются, глаза рассредотачиваются, и без того страховидная рожа производит ужасающее впечатление.

— Ты… что? — сказал полковник.

— Голова…

— Вижу. Дальше что?

— Летит, отходит от тулова, поймай-ка.

— Была пятиминутка? — полковник повернулся к мышке.

— В следующий четверг,— сказала мышка.

— Наведем, порядок… А этот… читатель?

Я дернул Осю за ногу, он бросил книгу, оглянулся, вскочил со шконки, на голове прыгает седой хохо­лок.

— Статья, от чего лечат?

— Сто пятьдесят четвертая. Еще восемьдесят вось­мая. Я ни в чем не… Желудок у меня…

— Же-е-лудок? Баржома не хватает?..— полковник махнул рукой.— На общак. Там враз вылечат. У нас не санаторий.

— Я хочу сказать, что мне…— начал Ося.

Полковник от него уже отвернулся.

— Ваша статья? — он смотрел на меня.

— Сто девяностая прим.

Полковник бегло глянул на прокурора.

— Как она… формулируется? — за все время проку­рор первый раз открыл рот.

— Как?..— мне стало весело.— Распостранение заведомо ложных измышлений, порочащих советский го­сударственный и…

— Да-да,— сказал прокурор,— конечно.

— Фамилия? — полковник шагнул, было, к двери.

— Полухин.

— Полухин?..— он круто повернулся.— Как же, как же!.. У вас вполне… приличный вид, Полухин, а ваша сестра… Была у меня, говорит, что вы…

— Как она? — перебил я.

— Кто?

— Сестра.

— Вам бы так, Полухин. С ней — все нормально.

— Благодарю,— сказал я.

Толпа вывалилась в коридор, дверь грохнула.

— Ну, шельма! — сказал Андрей Николаевич.— Ви­дали заходы? «Кто жалуется — на общак!..» Н-да, раз­берутся…

— Это и есть Петерс?— спросил я.

— Собственной персоной. Редко кому такое счастье, чтоб самого… С тобой у него дружба, родственников знает?

— Зачем он приходил?

— Галочку поставить,— говорит Зураб.— Чтоб я на нем порепетировал. Осю — на общак. Большое дело сде­лал.

— Почему меня? — говорит Ося.— Только начали ле­чение?.. Первый раз я тут месяц отлежал, прошел курс, полегчало. А теперь пятый день, они и не начинали…

— Он тебе объяснил,— говорит Зураб,— не санато­рий.