Тюрьма - Страница 8

— Гонишь? — спрашивает «шляпа».

— Что — гоню? — не понимает он.

— Расстраиваешься, сразу видать. А чего расстраиваться, жизнь, она в полосочку, сегодня здесь, а завтра… Ты, к примеру, знаешь, где я вчера был?

Он пожимает плечами.

— А где ты был мне известно — не понял? Соображать надо…

Чего привязался, сволочь, думает он.

— Где ты был, каждому дураку понятно,— не отстает «шляпа», — в кепезухе, а я — в большом зале.

— В каком зале? — попался он.

— То-то — в каком. А по виду, как говорится, интеллигент. Консерватория имени Модеста Чайковского! Эту самую давали… Доцент?

— Доцент, — механически откликается он.

— Вижу, что доцент. В медицинском?

— Нет, не в медицинском.

— И статья твоя мне известна — сто семьдесят третья, так?

— Так,— он отвечает уже обреченно.

— Все вижу насквозь и глубже. И игра твоя понятная — от восьми до зеленки. Объяснили в кепезухе?.. Плохая у тебя игра, а ты все равно не гони, не будь лохом… Сумку не выставляй, раскурочат, охнуть не успеешь, я тут побывал, я везде побывал, знаю, народ, сам видишь, отпетый, так что держись за карман. Деньги есть?

Он глядит на «шляпу» с ужасом.

— Да откуда у тебя, у такого мышонка. Дайка мне ручку, записать, а то забуду, адвокату кой-чего задолбить. Он у меня тертый. Могу тебе устроить, башли берет большие — твоя баба найдет?..

Он, как завороженный, протягивает ручку.

— Импорт. Такую ручку надо чистыми руками, верно? У тебя мыло душистое, унюхал — давай, вместе с ручкой возверну в лучшем виде. У меня, как в банке…

Ручка сверкнула у него в рукаве — и исчезла.

— Ну-ка, молодые люди, дайте пройти инвалиду, фронтовику — на водные процедуры пробираюсь…

Какое-то время он стоит с вытаращенными глазами… Погиб, думает он, все, теперь… С шипеньем выходит из него пар не пар… Запахло кислым…

— Поберегись-ка, парень, зашибу! — еще один прыгает сверху.

Он возвращается на прежнее место, садится на край шконки, у окна, здесь никого нет, дует, холодно, дрожа шими пальцами вытаскивает сигарету… Откуда-то хлеб… Откинулась в двери, врезанная в нее, дверца — кормушка, оттуда буханку за буханкой, как дрова складывают на шконке…

— Разбирай, мужики, по полбулке!

Рядом с ним, он его давно приметил, самый грязный здесь — от липких волос до заляпанных рваных ботинок, берет буханку черными пальцами — и об колено:

— Держи.

Взял, держит. В кормушку передают миски — алюминиевые… Горячая, скорей на шконку. А ложки? Нет ложек. Хлебают из мисок, по-собачьи, лакают. Соленая, мутная жижа, рыбьи кости… Завтрак?.. Быть того не может! Пожую хлеб, думает он. Сырой, липкий — глина. И хлеб не могу, думает он. Пить! Кран возле унитаза, все пьют… Да ведь та же вода, один водопровод в городе! Нет, не могу, думает он…

— Чай!..

Миски ополаскивают под краном, выливают в унитаз, забили рыбьими костями — и в кормушку, а там наливают чай — в те же миски! Пьют. Нет, я и чай — не могу, думает он.

На полу огрызки, хлеб… Вот откуда крысы — примета! Примета чего?.. — думает он.

Дверь опять лязгает, снова движение…

— Что там?

— Флюрография!

— Это зачем?

— Зачем-зачем, кому повезет — туберкулез, белый хлеб, молоко, другая зона…

Хорошо, не пил, не ел — из тех же мисок!

Коридор, поворот, сразу — спасибо, рядом. Пожилая, усталая:

— До пояса, становись, руки отведи…

Что она там увидит — или снимок?.. Обратно…

— Теперь все?

— Все! Баня — и пошел!

Он уже не гонит… «Конец», — бормочет он.

— Выходи! С вещами!

И пошли считать повороты, ступени, переходы…

— Стой! К стене, мордой к стене!!

Из-за поворота — толпа: с большими мешками, красные, распаренные — из бани!.. Да это ж наши, те, что с нами на сборке, кто остался, не успел выскочить… Вон очкарик, зажал матрас под мышкой, рваный, торчит вата, в другой руке сумка с сигаретами, блестят глаза под очками, веселые — лучатся!.. Уже рядом…

— Плюсквамперфектум...— бормочет он.

— Держись, интеллигент, не поддавайся!..

— А ну мордой к стене — кому сказано!

Он поворачивается, а за спиной грохот шагов — и стихло.

— Пошел! Пошел!..

Они, выходит, раньше, обогнали нас… — отмечает он, не понимая зачем…

— Все, все снимай — в прожарку! Барахло — в прожарку! Сигареты, продукты — с собой!

Вешалки на колесах, с себя — на крюки — и в дверь. Старые бани: цветные изразцы, простор, лепной потолок…

— Кому стричь — заходи! — Еще одна дверь — парикмахерская!

Голые, волосатые, в наколках — да тут живопись…

— Держи ножницы — ну!

Тот же, он и без штанов самый грязный, отгрыз теми же ножницами когти на копытах. Нет, мне не надо, мне уже ничего не надо!

— Расписывайся!..

Белый халат, бумаги на лавке: матрас — подпись, подушка — подпись, матрасовка — подпись, наволочка — подпись, полотенце — подпись, кружка — подпись, ложка под…

— Давай, давай — в баню! Бери мыло…

Обмылки на лавке. По одному в черную дверь…

— Вода холодная, командир! Давай горячую!.. Дверь сзади загремела, закрыли; холодно, сыро…

— Давай горячую!!

Пустили горячую — пар, ничего не видно, льет сверху — душ! Много сосков, а не подойдешь, нас в три раза больше. Кипяток. Пар гуще, обжигает, разрисованные тела, как тени в преисподней, гвалт, крики… Там лучше было, под ивами, в лунном свете, — мелькает у него, — похоже?..

Что-то мне лихо… — думает он, голова плывет, дурно, где тут окно, надо подойти к стене, губами, зубами, воздух из окна — вниз… Нет окна. Тогда на пол… Ложусь или падаю?..— думает он. На полу прохладней, можно вытянуть ноги… кто-то наступил..

— Эй! Командир!

Долбят дверь…

— Тут один сомлел!.. Открывай! Помрет!..

Долбят, долбят дверь… Вода и он чувствует, всплывает… Несут, что ли?..— успевает подумать он. И удивляется: какой яркий свет…

— Вроде, крякнул…— слышит он.

И свет ущел.

5

Пожалуй, это первая, реальная странность, все было до сего вполне обычно, рутинно, как у всех, а тут… Что тут? Вот и следует разгадать раньше, чем оно сыграет, а им надо, чтоб сыграло раньше, чем я соображу. А может, мнительность, как в анекдоте про зайца, который думал, что вся охота против него? И мнительность, несомненно, берется в расчет… Кем берется — ими или им? Они вместе… Попробую логику, хотя логики может не быть… Я был все время в толпе, со всеми, а сейчас выдернули, отделили — зачем? Что было после отстойника? Добили ночь в этой жуткой камере, никто не спал; флюорография, завтрак — «могила», сказал Крючков, а мне понравилась, люблю уху, хоть и такую — горячая и пахнет рыбой: «могила», потому как одни кости. Нет, не Крючков сказал, Крючков не вернулся после флюорографии, значит удалось, закосил — белый хлеб, молоко. Ну и ладно, мне с ним стало тяжело, очень активен, а я не мог не глядеть на его руку, ребром которой он… Будет уходить, протянет, надо пожать… Исчез навсегда.

Значит, завтрак и баня. И баня была хорошей, согрелся после ночи на железе, правда, трудновато без очков, ничего не видать в пару, пекло — чистый ад; хорошо, Лёха помог, водил за руку, как слепца — эх, Лёха, Лёха! — где он теперь?.. Да, еще тот интеллигент, когда вели из бани — они навстречу, что с ним стало! Белый, глаза запали — что он пробурчал? «Плюсквам… А! Мое слово — запомнил! Может, вытянет?.. И вот после бани…

Решетка поперек коридора, подогнали вплотную, сопят, запарились — с мешками, матрасами… И тут меня вытаскивают — меня и еще двух, остальных в какую-то дверь. Лёха, милый Лёха! как он пролез через решетку…

— У него моя шапка осталась…— говорит вертухаю.

— Давай быстрей!

А он шепчет:

— Парочку сигарет, сунут в общак, чтоб сразу не просить, Крючков сказал — нельзя, особенно сразу…

— Конечно, милый,— достаю пачку, одна неразломанная.

— Всю мне? — смотрит большими глазами.