Тышлер: Непослушный взрослый - Страница 48

Эта сияющая желтизна, вероятно, как-то характеризует его внутреннее состояние — стремление избежать слишком сильных, трагических переживаний и потрясений, увидеть мир по возможности праздничным и приветливым.

Возвращение к серии «Самодеятельный театр» в конце 1950-х годов ознаменовано, напротив, бурным всплеском чувств, пробуждением от долгих лет отрешенного «покоя», что отразилось на цветовой гамме.

В работе 1959 года «Самодеятельность (Песня народная)» цвету возвращена густота и земная «материальность». Все вновь, как когда-то в 1920-х годах, строится на контрасте теплого и холодного, — красного и синего тонов, причем красный и его оттенки доминируют в нижней части холста — в изображении поющих на самодеятельной сцене женщин, гармониста в кумачовой рубахе, красноватой, словно от закатного солнца, травы и холма, на котором в отдалении белеют мелкие домики. Верхняя же часть — сам плотный перекрученный занавес и небо, которое за ним открывается, — тонет в синеве.

Я уже писала, что во Флоре Тышлер словно бы обрел возможность совмещения разных «бытийных» начал своей жизни, которые прежде не совмещались, — дома, размеренного уклада и бесконечной, «цыганской» дороги, жизни на вольной природе. Мне кажется, что мотив «самодеятельного театра» в новом варианте как раз и передает эту искомую гармонию «дома» и «космоса», пространства закрытого и открытого.

В чеховской «Чайке» самодеятельное представление пьесы Треплева идет в естественных декорациях озера, неба, луны, только очерченных магическим кругом сцены и занавеса.

То же происходит и здесь.

Подмостки и занавес композиций из этой серии обычно «распахнуты» в естественное пространство с небом, холмами и далекими домиками. Круг сцены — это почти что дом, нечто устойчивое и постоянное, имеющее свое ограниченное пространство. Но оно не замкнуто театральной «стеной», а открыто в природный мир.

Вероятно, такая «композиция пространства» была для художника, избегавшего замкнутых пространств, особенно привлекательна — серия будет продолжаться и модифицироваться до конца жизни, обретая все большую динамичность и эмоциональную взволнованность («Представление с чучелами», серия «Самодеятельный театр», 1975; «Ряженые», серия «Русский народный кукольный театр», 1977)…

…Девятого мая 1963 года или чуть раньше — 7 мая (Флора путается в датах)… Этот день, праздничный или предпраздничный, Тышлер решает провести с Флорой. Принарядившись, как это за ним всегда водилось, он едет на улицу Вавилова, где жил отец Флоры — академик и вся его семья[215].

Флора его угощает лакомствами, и Тышлер немного отходит от гнетущей домашней атмосферы, — ведь Настя давно и серьезно больна, почти не встает с постели…

Он настолько оживлен, что ему хочется поглядеть на вновь открывшийся универмаг «Москва», расположенный неподалеку от Флориного дома. Но там, на эскалаторе, ведущем на второй этаж, ему становится плохо.

Флора спешно везет его в академическую поликлинику, к которой прикреплена вся ее семья.

Тышлеру велено немедленно лечь в постель.

Флора на такси отвозит его в его собственный дом на Масловку. Прежде она в этот дом не входила, но сейчас пришлось войти, — ведь Тышлера нужно было уложить, а Настя болела. Думаю, что в этот день, «у двери гроба» Настя с Флорой примирилась. Точно так же через несколько дней она примирится с сыном Тышлера Сашей, который заглянет к отцу, — но того уже в квартире не застанет.

На следующий день после поездки к Флоре Тышлер попадет в больницу с инфарктом. Поразительно, но у него еще хватит сил успокоить Флору из больницы запиской от 10 мая.

Привет Насте, который он передает через Флору, как раз и говорит о том, что произошло «примирение». Тышлер конечно же надеется, что Флора не оставит Настю в беде — на попечении лишь соседей-художников.

А «крошка» — вечная тышлеровская самоирония.

Все развивалось с бешеной скоростью. Через несколько дней уже саму Настю забрали в больницу. Сын Тышлера Саша, придя ее навестить после их примирения, дома Насти уже не застал.

Флора Сыркина пишет в Минск письмо Белле о болезни Тышлера и Насти. Письмо сохранилось в архиве дочери. Оно датируется 20 июня. Написано ровным красивым почерком, очень подробное. Вероятно, Тышлер боялся, что дочь «сорвется» в Москву, и просил Флору ее успокоить — за больными очень хорошо присматривают, к Тышлеру она ходит ежедневно, а Анастасию Степановну навещает в очередь с другими знакомыми семьи Тышлеров.

Уже даже найдена женщина, которая в будущем, когда они оба вернутся домой, будет ухаживать за Анастасией Степановной…

Однако в конце июня Настя умерла. Сохранилось письмо, написанное дрожащей рукой больного Тышлера, почти без знаков препинания, из больницы в больницу своей верной подруге. Оно написано 18 июня 1963 года, — Настя еще жива.

«Дорогая Настя,

Я счастлив, что могу тебе хоть пару слов написать. Чувствую себя лучше. Сейчас прохожу лечебную физкультуру. <…>

Вот у меня нет больше сил писать, и сил нет в руках, и на душе тяжко.

Тебя я нежно обнимаю и крепко целую. Твой очень больной Саша.

Если начну сидеть, буду писать чаще».

Ответа от Насти он не ждал — у нее было плохо с глазами. Письмо передал кто-то из общих знакомых, возможно, Флора.

Смерть Насти от Тышлера поначалу скрыли. Похоронили ее без него. На похороны едва успела Белла, которая, навестив в больнице отца, о Насте ему не сказала.

В июле Тышлер — уже дома, на Масловке. Однако рядом с ним нет Насти, но есть Флора.

Горе и радость переплелись, перемешались. Впоследствии Тышлер напишет Белле, как он вместе с Флорой и женой покойного двоюродного брата посетили могилу Насти — он хочет оформить ее могилу «скромно и просто», и само это место «тихое и скромное, какой была сама Настя».

А еще находясь в больнице, он напишет Белле: «…после известия о смерти Насти я, конечно, опять сдал, но теперь понемногу отхожу, но прийти в себя не могу. Плохо сплю и — появилось большое какое-то тревожное состояние. Совесть у меня перед ней чиста. Я долгие годы был возле нее, я все делал, что было в силах моих, чтобы облегчить, продлить жизнь ее…»

Есть летучий рисунок черным фломастером, помеченный как раз 1963 годом, в котором узнается Настя, но Настя — юная, в причудливом «театральном» наряде и в головном уборе, напоминающем домик с кровлей. Этот чудесный рисунок Флора Сыркина поместит и в своей книге о Тышлере, где он значится просто как «Театральный костюм», и в серию тышлеровских рисунков, попавших в книгу «Связующая нить. Александр Тышлер. Борис Пастернак» (Ставрополь, 1990), где он назван «Девушка в колпачке».

Флора рисунки подбирала «со смыслом» и наряду с теми, которые посвящались ей, выбрала несколько с «мифом» о первой жене.

В рисунке узнается ее поэтический образ — скромная причудница, чем-то опечаленная, стройная, в очерченном фломастером складчатом одеянии, склонившая головку в театральном колпачке. Тут есть отсыл к давней вдохновенной «Девушке под кровлей». Это же касается и рисунка 1964 года «Девушка с домиком», своеобразного графического варианта «Девушки под кровлей» — вплоть до озорных флажков, которыми окружен домик. Но глаза героини, некогда доверчиво, с близорукой рассеянностью распахнутые в мир, — теперь опущены. Лоб и правая половина лица заштрихованы почти до черноты. Образ производит впечатление глубокой печали.

Эти лирические воспоминания о первой жене чередуются с рисунками Флоры, помеченными тем же 1963 годом.

Она включена в ритм современного города, его высотных домов и магазинов, на фоне которых узнается ее необычайно вытянутая, «башнеобразная»