Ты так любишь эти фильмы - Страница 3

Приходится исходить из фактов. С третьей женой мне развестись не позволят, точно так же, как не позволили бы прожить все эти годы с одной, первой. Такая многолетняя жена способна переиграть даже Контору. Вслух Контора этого не признаёт. Вслух Контора требует слиться с окружением — а в окружении не принята упорная моногамия. Она вызывает подозрения. С другой стороны, Контора требует соблюдать баланс: нельзя, чтобы говорили только о тебе, но и нельзя, чтобы о тебе вовсе не говорили. По мнению параноидальных конторских умов, абсолютная бесцветность в конце концов вызывает такие же, если не худшие, подозрения, как и слишком яркая индивидуальность. Лозунг Конторы — золотая середина. Это лозунг всех контор и всех руководств в широком масштабе. Что означает, в переводе с языка лозунгов на язык фактов, немножко позолоченную посредственность. Хорошо сбалансированную, конечно.

Баланс — лозунг Конторы № 2. В определённом смысле Контора даже поощряет такие специфические явления жизни, как моя жена или мой младший брат. Истеричка и наркоман — важные составляющие современной картины мира. Или, они же — потаскуха и тунеядец; тоже неплохо. Конторе труднее переварить какого-нибудь профессора древнегреческого, особенно если тот осмелится выйти за пределы разрешённого шаблона: скрюченный безобидный мямля. Ещё допустимо, чтобы он играл в бильярд (только не на деньги, во всяком случае, не на настоящие деньги). Но когда профессор начнёт зажигать с блядьми из «Golden Dolls», подрабатывать снайпером, или сочувствовать запрещённой экстремистской партии — руководство Контор (и моей, и местной) хватит удар. Коли уж, рассуждают Конторы, не удалось задушить древнегреческий язык естественным ходом прогресса, давайте сделаем вид, что его вообще не существовало, и душить-то, следовательно — древнегреческий? ха-ха! а что это? — нечего. Профессор древнегреческого в виде скрюченного и нелепого мямли иллюстрирует такие рассуждения, профессор древнегреческого с блядью в одной руке, стволом и стаканом в другой и в пиджаке от Бриони наглядно их опровергает. Таинственные силы проницают этот странный конгломерат, и блядь, ствол, стакан и пиджак буквально кричат во всё горло, что древнегреческий язык жил, жив и будет жить. Вы такого, спорим, не видели. И не увидите. Это не значит, что подобных профессоров не могло бы быть. Это значит, что им никогда не дадут появиться. Но с моей женой и с моим братом полный порядок. Этих возьмут в любую голливудскую поделку, в любую жёлтую газетёнку, детективчик, шоу-группу, рок-группу и рекламный ролик из числа тех, что показывают на фестивалях. Главное — баланс! баланс! — чтобы презренное аморальное меньшинство так и оставалось меньшинством. Аморальным, гнусным, грязным, презираемым, абсолютно необходимым меньшинством. Но, опять же, без древнегреческого. Для правильного баланса это слишком гнусно, слишком аморально.

«Шизофреник», — сказал я. Я всегда так представляюсь, когда разговариваю с людьми, точнее, когда разговор доходит до того, что нужно представиться. Это, конечно, врачебная тайна и всё такое, даже вплоть до того, что диагноз не сообщают родственникам, если они есть, и тебе самому не сообщают, вне зависимости от того, есть у тебя родственники или нет, никто не должен его знать, кроме врача, но это глупо (как можно не знать собственный диагноз?) и нечестно. Я всегда представляюсь, чтобы люди, с которыми разговариваю, сразу знали, с кем имеют дело и (пока не успели почувствовать себя неловко или трусами) отказались какие-либо дела иметь. Было бы неправильно выдавать себя за нормального, пока ещё никто ничего не подозревает. Как я сказал — нечестно.

Чтобы петь, необходимо иметь голос. ЭтоSine qua поп, как говорит. Мой поганец старший брат. Я не имею в виду голос в смысле «у певицы есть голос», то есть хороший голос. Я имею в виду голос как способность издавать звуки. Немой не может петь. (Хотя я мало что знаю о немых. Меня как-то занесло в пивную. Где они собирались. Жуткое зрелище.)

Рыбы не могут петь. (И что я знаю о рыбах?) Говорят. Что сверчки и цикады поют. Хотя на самом деле это звук трения крыльев. Это подрывает мою логику? Сверчок поёт и без голоса, без голоса в любом смысле. Но логику можно изменить. Логика — очень гибкая вещь, это правда; если это и железо («железная логика»), то в процессе кования, если есть такое слово. Или в железоплавильном цехе, если такие цеха существуют. Поговорив о голосе (как издавании звуков) и о сверчках (которые звуки издают, неважно каким способом), я могу выйти на новый виток рассуждений. Моих логических рассуждений. Чтобы петь. Необходимо издавать звуки. И не вопрос. Откуда они берутся.

Между пальцами так зудело и дёргало, что я в конце концов завизжал. Принцесса бросилась ко мне с воплем «где болит?», и я ткнул лапу прямо ей в нос — но она ещё долго вертела меня и щупала, прежде чем сообразить, заорать и позвонить в ветеринарку, куда мы через полчаса и двинули.

И вот, докторишка до крови расскрёб всё, что я пытался зализать, и написал указаний на две страницы, из чего Принцесса поняла, что дело плохо, а я ничего не понял. «Что ж вы так запустили собаку?» — сказал он. Принцесса никогда не оправдывается. Она могла бы ответить, что это врачи не знают своего ремесла, и правильный диагноз нам поставили впервые за пять лет, как эти клещи появились, а то всё припарки прописывали и диету. (Правда, припарки и диету и этот прописал. Традиция.) Но не стала ни отвечать, ни огрызаться.

Я уже почти ушами слышал всё, что она при первой возможности скажет маме, все эти годы поставлявшей нам самых модных айболитов. А докторишке она улыбнулась так жалобно-прежалобно — хотя, с другой стороны, с намёком и обещанием, — и зря тот не повёлся. Уж не ему, задрипе, перебирать — учитывая, сколько вокруг нас вертелось мужиков с хорошим экстерьером.

И вот, на обратном пути мы остановились у лотка с фруктами, и Принцесса выбрала и тут же очистила для меня, в награду за муки, персик. Я его потихоньку ел с руки, а хачик, хозяин фруктов, перегнулся над ящиками и смотрел, и, наконец, спрашивает: «Зачем, красавица, ты косточку вынимаешь?» — «Незачем ему кости грызть, — говорит Принцесса, — вдруг подавится». А тот: «Впервые вижу, чтобы собака вообще персики кушала, но раз уж кушает, то наверное догадается не подавиться?»

Принцесса на меня смотрит. Я виляю хвостом. Хачику становится интересно.

— Послушай, дорогая, — говорит он, — давай поспорим. Если косточку обсосёт и выплюнет — я выиграл, а если проглотит — ты.

— А если он проглотит, а она ему в кишках что-нибудь повредит?

— Я бы на твоем месте, дорогая, относился к своей собаке с большим доверием, — говорит хачик.

Вот-вот! Я стою рядом и изо всех сил стараюсь, чтобы мой мощный интеллектуальный потенциал отразился у меня на морде. Я что, идиот, глотать персиковые косточки?

Стою, смотрю вверх. Солнце, птички, Принцесса в короткой юбочке. «А на что будем спорить?» — спрашивает она.

— На желание?

— Заметь, ты сам вызвался.

Они выбирают персик и дают его мне.

И только тут я понял, какой жестокий, несправедливый выбор мне предлагается. Съесть персик как положено и посрамить Принцессу? Проглотить проклятую косточку и обесчестить себя самого? Что ж ты делаешь, дура, зачем ты меня подставляешь?

Я в панике завыл. Марк Юний Брут не выл так ужасно, когда входил в сенат со своим ножиком. Честь повелевала мне проглотить; честь повелевала не глотать. Ничего другого, как кричать во всё горло, мне не оставалось, и я кричал.

Я не жалуюсь. Я понимаю, что могла быть фамилия и хуже — Пупкин, Рабинович, Жопа-на-Лавочке, что там ещё. Одно время я боролся, объяснял — старый дворянский род, писатель такой, например, был в XVIII веке — но кого XVIII век ебёт, да и самому надоело. Я ведь и сам про себя когда-то думал, что писатель, поэт, если точнее. (Стоп. Решительно не желаю.) Когда я понял, что жизни, зарящейся на наши мечты, следует энергично сопротивляться, было уже поздно. Защищать стало нечего. Береги, так сказать, мечту смолоду. А ведь как я когда-то… (Нет. Об этом не желаю тоже.)