Творчество и критика - Страница 52

Лев Толстой очень любил играть в шахматы-и играл довольно скверно; Бородин считал свое композиторство-«забавой», а свою профессуру по кафедре химии-«делом». Но ведь мы и не судим «Анну Каренину»-по плохо разыгранному Толстым гамбиту Алгайера, «Князя Игоря»-по исследованиям его автора над бромокислотами.

Поэзию Михаила Кузмина нельзя, конечно, судить по его музыкальным творениям. Но все-таки между ними есть несомненная связь, взаимное отражение. Дилетантское композиторство этого поэта очень характерно: за что он ни возьмется-всему придает оттенок салонного, жеманного, будуарного fine fleur'а. Трагический «Балаганчик» Александра Блока сопровождается салонно-безделушечными мотивчиками-пошлостью, точно на заказ для «Нувелиста»; жуткий адский хоровод в «Бесовском Действе» Алексея Ремизова иллюстрируется такими же жеманными побрякушками; «Маскарад» Лермонтова-и ему уготована та же судьба. А нот стилизованные под клавесин ХVIII-го века водевильчики и «куранты» могут выходить у Михаила Кузмина очень мило, — его салонного таланта на это как раз хватает. И в этом-связь между его композиторством и поэзией. Плохой композитор, хороший поэт-в этом разница, салонная музыка, салонная поэзия-в этом связь и сходство.

К слову сказать: здесь идет речь не о тех салонах, где и доныне, вероятно, считают первым поэтом — Апухтина, как поэта «нашего круга». Эти круги-вне литературы. Нет, речь идет о салоне ХVIII-го века, воскрешенном к жизни стилизационным мастерством наших дней. Болезнь «стилизационности» была одно время присуща целой полосе русской литературы очень и очень недавнего прошлого. Ауслендеры, бесчисленные, талантливые и бесталанные, появились уже при вырождении этой болезни; но мог же Александр Бенуа в самом начале ХХ-го века, в самом конце ХIХ-го, провозгласить завершающим и замечательнейшим русским художником-К. Сомова, за его милые и искусные боскеты, фейерверки, фарфоры, за жантильность и манерность quasi-XVIII века! И это тогда, когда в расцвете сил был Врубель… К. Сомов- прекрасный художник, и он доказал это, освободившись вскоре от эпидемической болезни стилизаторства. В области поэзии безуспешно хотел бы сделать это Михаил Кузмин. Но «салонность» его-повидимому не та временная болезнь, которой отдал дань Сомов.

И «стилизация», и «салонность» имеют, конечно, полное право на существование. Но, господа читатели, умейте же различать «перспективу» и «пропорции»! Странное, право, дело: ведь умеем же мы понимать разницу в величинах композиторов-ну, скажем, чтобы взять второстепенных, Прокофьева или Стравинского, с одной стороны, и того же Михаила Кузмина-с другой… Все засмеются, услышав такое сочетание имен, произнесенное одним духом. А вот-Андрей Белый, Александр Блок, Михаил Кузмин… и ничего: почти все сохранят полную серьезность при таком не менее диком сочетании! Правда, Михаил Кузмин композитор и Михаил Кузмин поэт-величины совсем разного размера; но ведь и талантливые Стравинский и Прокофьев-совсем не то в музыке, что А. Блок или А. Белый в литературе. «Роза и Крест», «Петербург»-Скрябин, Врубель, вот кто только мог бы идти тут в сравнение.

Скрябин, Врубель-и «Куранты Любви» Михаила Кузмина: явления одного и того же времени… Но-«сколь близко по времени, столь далеко по расстоянию»! «Роза и Крест», «Петербург»-и «Глиняные голубки» Михаила Кузмина: литературные явления 1913–1914 годов. А расстояние-еще дальше, чем в первом случае.

«Глиняные голубки»-книга стихов Михаила Кузмина; в ней он хочет стать на новую дорогу, разорвать с былой салонностью и манерностью, по новому войти в жизнь… Легко сказка сказывается, трудно дело делается. Легко, конечно, провозгласить:

Неужели? Да вот вам одна, на первый раз, — та самая, которая проявляется в этих же строчках… Ибо на следующей же странице опять- «вы, молчаливо-нежное дитя, лениво грезите о Дориане, и на лице, как на сквозном экране, мечты капризные скользят, летя»… Тут же «вдалеке играют Берлиоза (отчего не Рамо?) и слышен запах старого саше»… И если «В дороге» поэт хотел бы «запеть во все горло мальчишескую песнь любви», то эта манерная поза скоро сменяется более обычной: дорога приводит к тому же «Возвращению дэнди», к прежним «Бисерным кошелькам», к стилизованным письмам «нежной Колетте» и к откровенному исповеданию веры:

И ни в какой манерной позе теперь его не уличишь: ибо какая же это поза? это его сфера, его воздух, его жизнь. И все это-премило, преталантливо, настоящая поэзия. Тема ее-любовь: не та, с большой буквы, о которой молитвенно говорит автор «Стихов о Прекрасной Даме», не Афродита Небесная, а маленькая, даже не столько земная, сколько комнатная Афродита Салонная. Но при этом-подлинная поэзия, тонкая, пряная, хоть и жантильная, хоть и жеманная. Почему бы и такой не иметь права на существование? Но только-toute proportion gardИe, конечно. Михаил Кузмин с его «Глиняными голубками», Александр Блок с его «Розой и Крестом»-«литература», так же, как Рамо и Бетховен-«музыка»; но, почтенная госпожа Публика, пора научиться выговаривать эти имена, хотя бы с немного, для начала, разной интонацией…

1914.

Отчего это так случилось: в дни революции стали громко звучать только голоса народных поэтов? И притом «народных» в смысле не только широком, но и узком: Клюев, Есенин, Орешин-поэты народные не только не духу, но и по происхождению, недавно пришедшие в город с трех разных сторон крестьянской великой России: с Поморья, с Поволжья и «с рязанских полей коловратовых». Так вот: почему, спрашиваю я, только их голос громко прозвучал в «грохоте громов» великой революции, которую так усердно стараются сделать малой все мещане от обывательщины и от социализма?

Клюев-первый народный поэт наш, первый, открывающий нам подлинные глубины духа народного. До него, за три четверти века, Кольцов вскрыл лишь одну черту этой глубинности, открыл перед нами народную поэзию земледельческого быта, Никитин, более бледный, Суриков, Дрожжин, совсем уже поэтически беспомощные-вот и все наши народные поэты. Клюев среди них и после них-подлинно первый народный поэт; в более слабых первых своих сборниках и во все более и более сильных последних-он вскрывает перед нами не только удивительную глубинную поэзию крестьянского обихода (например, в «Избяных песнях»), но и тайную мистику внутренних народных переживаний («Братские песни», «Мирские думы», «Новый псалом»). И если не он, то кто же мог откликнуться из глубины народа на грохоте громов и войны и революции?

На войну он откликнулся почти никем непонятым «Беседным наигрышем», в котором так удивительно вскрыл стародавнюю народную правду об исконной борьбе «земли» с «железом». Ряд не менее глубоких стихотворений на ту же тему в «Мирских думах» (а также и в круге стихов «Земля и железо» в первом сборнике «Скифы») — были единственным подлинным дуновением поэзии среди бесчисленных виршей о войне, надуманно вымученных даже знаменитейшими нашими поэтами, зэ исключением двух-трех.

И на революцию отозвался он хоть немногими, но глубокими и подлинными строками. «Песнь Солнценосца» по глубине захвата далеко превосходит все написанное до сих пор о русской революции. Ибо революция для Клюева, народно-глубинного поэта-не внешнее только явление; он переживает ее изнутри, как поэт народный; за революцией политической, за революцией социальной он предчувствует и провидит революцию духовную. И, стремясь к последним достижениям, он зовет «на бой» за первые приближения.