Творческий путь Михаила Булгакова - Страница 61
В те годы Булгаков любил прогулки на Патриарших. Он вообще любил поздние вечерние прогулки. По ночам хорошо писалось. И в тихом сквере ночного города думалось хорошо.
Чаще всего он гулял один, хотя не всегда из любви к одиночеству.
В Малом Козихинском, выбегающем на Бронную у Патриарших прудов, жили его друзья — Зинаида Васильевна и Владимир Евгеньевич Коморские. В их квартире Булгаков бывал часто и квартиру эту в очерке «Москва 20-х годов» описал («Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж. Манюшка готовит котлеты на газовой плите, и у Манюшки еще отдельная комнатка… Четыре комнаты — три человека. И никого посторонних… Зина, ты орел, а не женщина!»).
Это была редкость — отдельная квартира в Москве в начале 20-х годов, и в крохотной столовой этой квартиры, случалось, собиралась шумная литературная компания — человек до двадцати. Коморский юрист и к литературе отношения не имел. На вечера с литературными спорами в его квартире вокруг стола собирались друзья Булгакова, товарищи по «Накануне» и «Гудку», обычно Ю. Слезкин с Д. Стоновым, часто В. Катаев, однажды, в мае 1923 года, приехал только что вернувшийся из-за границы Алексей Толстой… Непременными хозяйками этих вечеров были Зина и Татьяна Николаевна Булгакова, Тася…
Но чаще Булгаков заходил один, во время своих прогулок на Патриарших. Заходил «на огонек», захватив бутылку сухого вина.
В Малом Козихинском, у Коморского, я побывала. Зина смотрела с фотографии на столе, сделанной полвека тому назад. Энергичная и молодая, с сильным поворотом прекрасной шеи, с неправильными чертами очень привлекательного лица. Коморский, старенький, уже почти бесплотный, во время разговора внезапно задремывал в кресле, я тихо пережидала, потом веки его ястребиных глаз вскидывались, взгляд был пристальным, насмешливым, острым, и память — живой и свежей.
Самые достоверные воспоминания — те, смысла которых рассказчик не знает. Поэтому не торопите память. Поболтаем «о том, о сем». Помолчим, просто послушаем. Например, о том, как влюбчив был Булгаков и однажды — Коморский улыбается своим давним воспоминаниям — пытался ухаживать даже за Зиной…
…Был вечер где-то в начале 20-х годов. Было черно и бело, за окошком косо летел снег. Прозвенел телефон. Зина сказала: «Это Булгаков звонил. Он просит выйти погулять с ним у Патриарших. Я пойду…» — «Снег идет, простудишься, — сказал Коморский. — Ты лучше его сразу же веди сюда». Она оделась, ушла, минут через десять вернулась — с Булгаковым. Булгаков вошел веселый, стряхнул снег: «Подумай, какое совпадение, я шел и Зину встретил…» Старый Коморский усмехается своей мудрой улыбкой, адресованной тому молодому и наивному Булгакову: «Я ему даже не сказал, что знал, что он ее вызвал…» Я киваю головой, слушаю и не спорю со стариком.
За полвека Коморский так и не понял, зачем вызывал Булгаков в тот вечер Зину в засыпанный снегом сквер. Может быть, и Зина не понимала? Прошло несколько лет — Булгаков уже разошелся с Татьяной и был женат вторично, — прежде чем он встретил женщину, которая его поняла. Женщину, которой можно было позвонить вот так, около полуночи или даже после полуночи, спросить: «Вы не спите? Такая ночь… Вы можете выйти?» — и встретить полное понимание, и радостную готовность, и никаких расспросов. И через много лет, через десятилетия, эта женщина — Елена Сергеевна Булгакова, его последняя любовь, его Маргарита, его вдова — будет вспоминать эти ночные звонки с тем же нерастаявшим ощущением тайны и чуда, будет рассказывать об этих звонках, как будто все еще ожидая чего-то. И так же, как некогда Булгаков, встречать непонимание внимающих ей доверчивых молодых глаз…
Но Елена Сергеевна войдет в его жизнь позже, когда встреча Воланда с Берлиозом и Иваном уже состоится, Булгаков будет жить тогда в другом месте — на Пироговской, и, может быть, на Патриарших уже не станет бывать, как никогда после 1921 года не бывал в доме № 13 на Андреевском спуске, где навсегда поселил Турбиных. А из рассказа Коморского остается образ: косо летящий в свете уличных фонарей снег и одинокая фигура задумавшегося Булгакова в черно-белой ночи на Патриарших…
И еще одно отступление.
Многие образы романа «Мастер и Маргарита» восходят к впечатлениям и фантазиям детства писателя.
Булгакову было лет двенадцать, когда, таинственно блестя глазами, он сказал однажды сестре Наде: «Ты думаешь, я сегодня ночью спал? Я был на приеме у сатаны!..»
Ему было десять, когда его поразило — или потрясло до глубины души? — открывшееся перед ним зрелище Голгофы. В начале 1902 года в Киеве, на Владимирской горке, близ Михайловского монастыря, была открыта панорама «Голгофа». Потом Булгаков видел ее много раз. Она почти сразу же стала достопримечательностью города, учащимся входные билеты продавались дешевле, учителя Александровской гимназии, традиционно весной водившие своих учеников в экскурсии по городу и за город, к Золотым воротам, на Аскольдову могилу, сделали панораму тоже местом традиционных посещений.
Это была одна из первых русских панорам (знаменитая «Оборона Севастополя» Рубо открылась три года спустя) и вместе с тем одно из необыкновенно удачных произведений этого жанра. Полотно «Голгофы» было написано художниками Венской академии К. Фрошем и И. Крюгером, причем газеты сообщали, что эскизы для полотна сделаны непосредственно в Палестине. Прекрасно выполненный предметный план и вся конструкция панорамы принадлежали киевлянам — художнику С. Фабианскому и архитектору В. Римскому-Корсакову.
Панорама производила огромное впечатление. Окутанный какой-то легкой дымкой широко раскинувшийся Иерусалим, дорога на Вифлеем, уходящая за горизонт. Синее бездонное небо и желтый песок пустыни, переходивший в настоящий песок предметного плана, с следом босой ноги (оставленным, как говорили, кем-то из посетителей, пытавшимся войти в полотно). Солнце над местом казни уже снижалось, но скудный пейзаж дышал ощущением жестокого азиатского зноя. Иллюзия была великолепной. Свойственный панорамам «эффект присутствия» здесь удался вполне…
В Киеве начала века было огромное количество церквей. Старых, таких, как построенная еще при Ярославе Мудром София и едва ли не тогда же основанный, стройной и фантастической громадой замыкавший Владимирскую улицу Михайловский монастырь. И новых, вроде открытого в 1896 году, рядом со Второй мужской гимназией, парадно электрифицированного Владимирского собора. Маленьких, скромных, чаще всего поставленных на месте старинных, давно сгоревших деревянных церквей или даже на древних фундаментах. И богатейших монастырских усадеб с многоглавыми храмами, с пылающими на солнце куполами, золоченными «червонным листовым золотом», украшенными «золоченными через огонь» крестами… Стены церквей изнутри были покрыты росписью — старой, потемневшей, суровой. И новой — кисти В. М. Васнецова, П. А. Сведомского. Библейские, евангельские сюжеты. «Иисус перед Кайафой» в Софии; «Распятие», «Вход в Иерусалим», «Суд Пилата» и прочая, и прочая — во Владимирском соборе. Поражали драгоценные иконы Михайловского монастыря, пуды серебра и чистейшего золота. Серебряная золоченая риза Спасителя — весом более пуда. Серебряные царские врата, и в них серебра более трех пудов. Икона богоматери, и на ней 158 бриллиантов. Изображение архангела Михаила на доске чистого золота…
Панорама не была еще одной церковной картиной. Это было совсем другое. Дешевое круглое деревянное здание на Владимирской горке, и в нем — чудо простоты бесконечно глубокого неба, за которым не было стены, не было полотна; знойный далекий день, и в распавшейся тишине, в освещении ясном и призрачном — желтое обнаженное тело на кресте, до которого, казалось, если посметь, можно дотянуться рукой, и капли крови на этом теле…
Многое будет потом иначе у Булгакова в его описании казни на Лысой горе. Но краски останутся: желтый цвет скудной почвы (в романе: Левий Матвей «вперял безнадежный взор в желтую землю»), желтый цвет тела, обвисшего на кресте (в романе: слепни «сосали желтое обнаженное тело»), красная струйка крови… И останется это упорное желание снять ощущение кисти и слова, убрать автора и художника, дать просто: «В белом плаще…», то, что в панорамном, и не только в панорамном, искусстве называется «эффектом присутствия»: