Твой XIX век - Страница 24
Ныне же, много лет спустя, сам Мартос вместе с двумя коллегами решает судьбу творения давно умерших немецких мастеров. Фраза из отзыва академиков — „если взять в соображение век, в который статуя сия сделана“ — не оставит нас, обитателей XX века, равнодушными: вот как хорош и крепок был тот век, XIX, — устойчивость, добротность, незыблемость, разумная вера в прогресс! Мы-то, близ 2000 года, сомневаемся, что при оценке произведения надо делать скидку на „век, в который оно сделано“, спорим, идет ли искусство вперед или движется по каким-то хитрым спиралям.
Где искусство совершеннее — в скульптурах Родена или в портрете Нефертити? В сверхсовременном городе Бразилиа или в Акрополе? Понятно, Мартос констатировал устарелость, немодность немецкой статуи — такое заключение делали и будут делать в любом веке; но вряд ли самый авторитетный мэтр, оценив сегодня недостатки представленного на отзыв творения, прибавил бы в своем заключении наивное, незыблемое, само собой разумеющееся — „если взять в соображение век…“.
Впрочем, не эта ли фраза остановила перо министра финансов, рачительного немца Егора Францевича Канкрина, которому удавалось сводить без дефицита даже крепостнический бюджет николаевской России; или — в скрытом виде проскользнуло неблаговоление августейшего внука к августейшей бабушке — и „подобающего места“ для Екатерины II в этом царствовании не предвиделось?
„Но со временем история оценит влияние ее царствования на нравы…“
Пушкин — Нащокину 2 декабря 1832:
„…покаместь буду жаться понемногу. Мою статую еще я не продал, но продам во что бы то ни стало. К лету будут у меня хлопоты“.
Наталья Николаевна Пушкина — министру двора (Александру Сергеевичу неловко еще раз самому писать, но с деньгами так худо, что приходится использовать последний шанс; со времени появления медной бабушки в Петербурге Пушкины, между прочим, уже успели сменить квартиру, потом переедут еще и еще, оставляя монумент украшением двора близ дома Алымовых на Фурштатской улице):
„Князь,
Я намеревалась продать императорскому двору бронзовую статую, которая, как мне говорили, обошлась моему деду в сто тысяч рублей и за которую я хотела получить 25 000. Академики, которые были посланы осмотреть ее, сказали, что она стоит этой суммы. Но, не получая более никаких об этом известий, я беру на себя смелость, князь, прибегнуть к Вашей снисходительности. Хотят ли еще приобрести эту статую или сумма, которую назначил за нее мой муж, кажется слишком большой? В этом последнем случае нельзя ли по крайней мере оплатить нам материальную стоимость статуи, т. е. стоимость бронзы, и заплатить остальное когда и сколько Вам будет угодно. Благоволите принять, князь, уверение в лучших чувствах преданной Вам Натальи Пушкиной“.
Министр — Наталье Николаевне:
„Петербург, 25 февраля 1833.
Милостивая государыня,
Я получил письмо, которое Вы были так любезны мне послать… по поводу статуи Екатерины II, которую Вы предложили продать императорскому двору, и с величайшим сожалением я вынужден сообщить, что очень стесненное положение, в котором находится в настоящее время императорский двор, не позволяет ему затратить сумму столь значительную. Позвольте Вас уверить, милостивая государыня, в величайшей готовности, с которой без этого досадного обстоятельства я бы ходатайствовал перед его величеством о разрешении удовлетворить Вашу просьбу, и примите уверения в почтительнейших чувствах, с которыми я имею честь быть, милостивая государыня, Вашим почтительным и покорным слугой.
Князь Петр Волконский“.
Мятлев:
„Статуя… корма не просит“.
Он же через год:
„Бумаги мои готовы и тебя ожидают — когда ты прикажешь, мыза дело примемся. Готовы в мыслях и образцовые поминки — но и ты не можешь ли чем покормить душу, нет ли второго тома Храповицкого? нет ли чего-нибудь столь же интересного? нет ли чего-нибудь великой жены? — Ожидаю твоего ордера“.
„Ишка Петрович“ статуи не купил, но в виде компенсации поставляет Пушкину кое-какие материалы о Пугачеве, екатерининском времени и ожидает чего-нибудь „столь же интересного“ про „великую жену“ (опять намек на пушкинские озорные строки „мне жаль великия жены“). Не один Мятлев, многие ждут, что Пушкин вылепит, выльет свой памятник царице; чувствительный историк и журналист Павел Петрович Свиньин уж убежден, что памятник будет золотым:
„Воображаю, сколь любопытно будет обозрение великой царицы, нашего золотого века, или, лучше сказать, мифологического царствования под пером вашим! Право, этот предмет достоин вашего таланта и трудов“.
Пушкин тоже иногда воображает себя скульптором, металлургом и вдруг пишет жене:
„Ты спрашиваешь меня о „Петре“? Идет помаленьку; скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок“.
Это написано 29 мая 1834 года, ровно через четыре года после первого явления медной бабушки.
За несколько месяцев до этих строк — вторая Болдинская осень.
Сочинен и запрещен „Медный всадник“ (Пушкин запишет — „убытки и неприятности“).
Дописан и разрешен „Пугачев“ (и автор наивно надеется: „заплатим половину долгов и заживем припеваючи“).
Сочинена и выдана в печать еще бабушка — „Пиковая дама“.
Новый подступ и приступ к „мощному властелину судьбы“, для чего нужно погрузиться в архивы.
Но архивы и Петр Великий едва не ускользают:
Пушкин едва не порывает с дворцом, где охотно читают его перехваченные письма к жене. Перед строками о „медном памятнике“, в том же письме от 29 мая 1834 года, были такие:
„Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?“
Но все же задумаемся над только что приведенными строками о Петре: „памятник… которого нельзя будет перетаскивать…“
Шутка нам не совсем понятна, но Пушкина-Гончарова, наверное, легко догадалась, потому что Александр Сергеевич не затруднял ее сложными историко-литературными рассуждениями и если так, написал про медный памятник, — очевидно, это отзвук каких-то разговоров, шуток, им обоим понятных.
„Медный всадник“ уж почти год, как закончен, но разве, прочитав строчки из письма о памятнике, „с площади на площадь, из переулка в переулок“, разве не вспомним —
Всадник медноскачущий, но пока запрещенный… Есть и другой медный памятник, высотою в 4,5 аршина; это ее, медную и негодную, пока стоящую в неподвижности на Фурштатской, ее прежде перетаскивали из одной губернии в другую и сейчас, может быть, удастся — „с площади на площадь, с переулка в переулок“.
Два медных исполина, которых при всей огромной разнице их назначения „перетаскивают“, двигают или должны переместить, но к ним в ряд, может быть, пожалует еще один пращур, которого „нельзя будет перетаскивать“: Петр — в „Истории Петра“…
Не занимать воображения поэту: пожелал — и являются сотни российских и иностранных героев —