Тварь размером с колесо обозрения - Страница 6

– Ну что, что тебе снилось? – спрашивает она.

Я не могу объяснить. Когда я внутри сна – я все понимаю. Когда выныриваю – остаются только ощущения. Когда я стал постарше, я однажды попытался объяснить маме (или скорее себе) этот сон. Я как будто стою возле каменной стены, сказал я. Стена очень старая, она вот-вот обрушится. От этой стены не спрятаться, не убежать. Земля трясется. Из стены выпадают камни. Я поднимаю камни и вставляю их на место. Но камни выпадают все быстрее и быстрее. Я бегаю вдоль стены, пытаясь успеть вставить камни на место, но это невозможно. Я с самого начала понимаю, что это невозможно. Можно просто стоять и ждать: стена все равно упадет на меня, просто чуть быстрее. Когда она падает, я просыпаюсь.

– Всего лишь страшный сон, – говорит мама.

Но это был не всего лишь страшный сон. Он повторялся снова и снова. Я боялся засыпать. Я оттягивал время сна как умел: смотрел телевизор, читал книгу, все, что угодно, лишь бы не идти спать. В конце концов сон стал сниться реже. Когда мне было тринадцать, он приснился в последний раз. Стена продолжала рушиться. Я не успевал. Но, кажется, я с этим смирился: сон растворился, стал ничтожным, и я больше его не видел. Однако ощущение – запомнил.

Самым последним моим детским страхом стал человек за дверью. Страх появился позже других: отец уже умер, мы с мамой переехали из крошечной однокомнатной квартирки в бараке в двухкомнатную квартиру в новом девятиэтажном доме. Нам ее дали бесплатно в конце восьмидесятых, до того, как развалилась страна. Мама потом говорила: едва успели. Она очень гордилась тем, что мы успели бесплатно получить квартиру. Мне исполнилось восемь, я ходил во второй класс. В новом дворе у меня не было друзей. Как-то не срослось. Была школа, она находилась достаточно далеко от моего нового дома, а в остальное время я сидел дома и читал книги. Тогда и появился человек за дверью. Это когда подходишь к двери вечером и выглядываешь в глазок: на темной площадке никого нет. Но это ничего не значит. Ты знаешь, что он там. Человек мог присесть на корточки, чтоб его не было видно. Мог спуститься по лестнице на пару ступенек. Ты чувствуешь: он тут, совсем рядом. Ты даже слышишь его больное дыхание. Он старается дышать тише, чтоб ты его не услышал. Но твои чувства так обострены, что ты способен различить любой звук. Ты знаешь: это большой черный человек. Может, тот самый Фантомас из подвала в старом дворе. Конечно, я уже знал, откуда взялся Фантомас – это главный злодей из фильмов с Луи де Фюнесом. В Советском Союзе фильмы про него любили. Но этот, который за дверью, был другой. Он был соткан из теплых советских вечеров моего детства и самых клейких моих страхов. Иногда, набравшись смелости, я поворачивал ключ в замке и резко распахивал дверь: конечно, на площадке никого не было. Я заглядывал за дверь: пусто. В тапках я выскакивал на лестницу: никого. Эта черная тварь, лишь похожая на человека, успевала сбежать. Хотя на самом деле никакой твари не было.

Я повторял себе: никакой твари не было и нет.

Проснувшись среди ночи, я видел его в окне. Он стоял за стеклом на лоджии, смотрел на меня. Высокий тонкий силуэт. Я не мог отвести взгляд. Меня парализовало; я испытывал настоящий ужас. А он чего-то ждал. Но паралич постепенно отступал. Вот я уже могу пошевелить пальцами. Вот я могу закрыть и снова открыть глаза. Никакого темного человека на лоджии, конечно же, нет. Я осторожно поворачиваюсь на бок: в комнате сумрак, но тоже пусто. Видны очертания секретера, кресла и шкафа. Снова гляжу на окно: никого. Фантомас – лишь преступник из комедии с Луи де Фюнесом. А то, что я принял за силуэт на лоджии, – качающиеся верхушки тополей, достающих до седьмого этажа; всего лишь тени, падающие на стекло. Если приглядеться, они даже издалека не напоминают человеческий силуэт. Я натягиваю одеяло до подбородка, закрываю глаза и считаю. Если считать долго и упрямо, то рано или поздно устанешь считать и уснешь. Это всегда помогает. Я начинаю считать: один, два, три, четыре. Я вспоминаю, что надо представлять овец, перепрыгивающих через ограду. Я считаю: тридцать, тридцать один, тридцать два и вижу овец, прыгающих через невысокий деревянный заборчик. Овечки похожи на пушистые облачка. Я считаю: сто двадцать шесть, сто двадцать семь и вдруг отчетливо понимаю, что Фантомас все-таки стоит там, на лоджии. Просто в какой-то момент его можно разглядеть, а в какой-то – нельзя. Может, он становится виден, когда ты почти уснул; или почти проснулся. Но я слишком устал, чтоб открыть глаза и проверить. Я считаю: триста сорок четыре, триста сорок четыре пять, три сорок… Я не помню последнее число, потому что засыпаю. Надо выспаться – завтра в школу.

Фантомас – вернее его зыбкая тень – еще долго являлся мне. Но я взрослел, страх уходил. С возрастом я боялся его все меньше и меньше. Может, мой мозг огрубел и разучился высматривать в темноте призрачные силуэты. Может, все это было лишь мое детское воображение. Дети не могут обходиться без выдуманных страхов. Все прошло – или казалось, что прошло.

В начале июня мы попали на прием к профессору Светицкому. Яна позвонила ему, договорилась о встрече.

– Откуда вы узнали этот номер? – спросил профессор.

Яна объяснила: дал сын вашей пациентки. Он с вами хорошо знаком. Яна имела в виду мужа тети Виры.

– Как его зовут? – спросил профессор.

Яна назвала имя.

– А, да-да, был такой, – с сомнением произнес профессор. – Приезжайте утром. Ворота открываются в шесть утра. Я буду на месте где-то в шесть пятнадцать.

– Значит, приезжать к шести тридцати?

– Если хотите быть первыми, приезжайте к шести, – сказал профессор.

Рано утром мы сели в такси и поехали. Дети остались с бабушкой, моей мамой: она приехала еще вчера, чтоб сидеть с детьми, пока мы ходим по врачам. Помню, она смотрела на меня и прижимала ко рту ладонь. В глазах у нее стояли слезы. Я сказал, что все в порядке. Я сказал: мама, не переживай, будем лечиться. Мама погладила меня по голове своей слабой стареющей рукой. Бедный мой сыночек, сказала она. Ну что ты, мам, сказал я, буду бороться. Это от неправильного питания, объяснила она. Чем вы тут питаетесь? Лишь бы чем! Какие-то печеньки, бутербродики. Колбаска. Там даже мяса нет, одни химикалии! Разве это еда? Это все вредно! Особенно при такой болезни. Надо есть больше зелени, помидорчиков, салатов. По телевизору вчера смотрела передачу: мужчинам очень полезны помидоры. Особенно для простаты. Чего ты улыбаешься? Это важно. Каши тоже полезны, в них много клетчатки. Сварить тебе на утро гречневой каши? Давай, сказал я. Можно было ответить: не надо, это не имеет значения; мама все равно сварит.

Утром мама проснулась раньше всех и сварила мне гречневой каши. Может, она не спала вовсе. В ту ночь я провалялся во сне, как в глубокой яме. Утром было прохладно. В приоткрытое окно задувал ледяной ветер. Я встал. Яна приводила себя в порядок. Я пошел на кухню: горячая каша ждала меня на столе. Мама сидела рядом со скорбным видом. Я через силу затолкал в себя полтарелки. Пришла эсэмэска: за нами приехало такси. Нам пора, сказала Яна. Вернешься – доешь, сказала мама. Вы там, наверно, надолго. Не знаю, мама, сказала Яна. Перекусите обязательно где-нибудь, сказала мама. Может, яблочек положить в дорогу? Нет, мам, не надо. Ладно, ладно, не буду. А может, все-таки положить? Мама, нет. Ладно, ладно, я уже поняла, не кричи на мать. Мама, я не кричу. Просто яблок нам не надо. Бедный, бедный мой сыночек. Но сдаваться нельзя. Ты у меня сильный, ты справишься. Главное, знай: мама рядом.

Мама обняла меня дрожащими руками и поцеловала в щеку. Мы с Яной обулись и поспешно спустились по лестнице. Машина ждала внизу. Водитель курил. Увидев нас, он щелчком отбросил окурок и сел за руль. Мы расположились рядом на заднем сиденье. Машина тронулась. Яна взяла меня за руку.

Такое будет повторяться часто: мы едем в онкоинститут на очередную проверку. Сдавать очередные анализы или на очередной прием к Павлу Викторовичу. Или на госпитализацию – делать очередную химию. Мы сидим на заднем сиденье вдвоем и держимся за руки. Это кажется очень важным, когда есть человек, который держит тебя и не отпускает.