Турист - Страница 78

— Изнасиловал. Лишил девственности. Ей было тогда тринадцать. — Прошли десятки лет, но гнев еще не остыл в нем. — Когда я думаю об умерших, о всех тех, кого за последние шестьдесят лет убили мы и кого убили вы, мне стыдно — да, стыдно, — что такой мерзавец все еще жив.

— Ну, жизнь его не балует.

— Он дышит, и это уже слишком хорошо для него.

Видя, что опаздывает в ГЦПЗ, Симмонс извинилась и вышла из-за стола, чтобы позвонить. Фицхью взял трубку после второго гудка.

— Послушайте, я опаздываю. Может быть, на полчаса.

— Что такое?

Она чуть было не сказала, что беседует с Примаковым, но в последний момент передумала.

— Пожалуйста, подождите меня в вестибюле.

Пока ее не было, Примаков успел расправиться с половиной завтрака. Джанет еще раз извинилась.

— Итак, вы с Эллен стали любовниками.

— Да. — Он вытер салфеткой губы. — Осенью тысяча девятьсот шестьдесят восьмого мы стали любовниками и оставались ими два месяца. А потом Эллен вдруг исчезла. Вместе со своими друзьями. Они как будто растаяли. Я был в шоке.

— Что же случилось?

— Об этом мне рассказал сам Арафат. В ту ночь они попытались улизнуть из лагеря. Их, конечно, схватили и посадили под замок. Вызвали Арафата — чтобы он сам принял решение, что с ними делать. Эллен объяснила, что они переносят борьбу с Ближнего Востока в Америку. Что будут сражаться с теми, кто организует американскую поддержку Израиля. Вырывать корни зла.

— Другими словами, убивать евреев?

— Да. Арафат поверил и отпустил их, но Эллен… — Он потряс руками, как делает священник, вознося хвалу небесам. — Какая женщина! Ей удалось перехитрить одного из величайших обманщиков своего времени. Разумеется, убивать евреев Эллен не собиралась — она не была антисемиткой.

Пробыв год в тренировочном лагере ООП, где ей ежедневно промывали мозги, где карты Израиля использовались вместо мишеней? Сомнительно.

— Откуда вы знаете?

— Она сама мне сказала. Через шесть месяцев, в мае тысяча девятьсот шестьдесят девятого.

— И вы ей поверили.

— Да, поверил, — ответил Примаков с такой искренностью, что Симмонс и сама едва не поверила. — Меня к тому времени перевели в Западную Германию. Мы как раз узнали о появлении революционных студенческих группировок, нападавших на банки и крупные магазины. Однажды в Берлине я услышал, что меня разыскивает какая-то девушка, американка. Услышал — и сердце перевернулось. Так хотелось, чтобы это была она. Желание сбылось. Из всей группы на свободе осталась только она одна. Ее разыскивала полиция. Оказывается, они ограбили банк и подожгли управление полиции. Потом Эллен уехала в Калифорнию, просить помощи у своих любимых «Черных пантер». Ее обозвали чокнутой. Тогда она вспомнила, как годом раньше Андреас Баадер и Гудрун Энслин разбомбили магазин Шнайдера, и решила, что найдет родственные души в Германии. — Примаков вздохнул. — Нашла. А потом, через несколько недель после приезда в Германию, услышала о круглолицем русском, задающем много вопросов.

— Круглолицем?

Он усмехнулся.

— В то время мне еще не о чем было беспокоиться.

— Как прошла встреча?

Примаков с грустной улыбкой покачал головой.

— Сначала речь шла только о делах. Как говорила Эллен, «сексуальные увлечения, препятствующие нормальным процессам революции, есть всего лишь деструктивная буржуазная сентиментальность». Может быть, она была и права, не знаю. Знаю только, что любовь моя разгорелась с еще большей силой. Я познакомил Эллен с несколькими товарищами, которые вообще-то считали ее ни на что не годной. В ее радикальных взглядах они усматривали признаки психической неуравновешенности. Понимаете, немецкие борцы за свободу ощущали себя семьей, а Эллен отвергала как буржуазное само понятие семьи. Так или иначе, мы снова стали любовниками, а потом, ближе к шестьдесят девятому, она забеременела. Эллен принимала противозачаточные таблетки, но, по-моему, частенько о них забывала. Трудно помнить о таких мелочах, когда планируешь свержение западных институтов.

Примаков снова коснулся щеки. Симмонс ждала.

— Она хотела сделать аборт. Я был против. Поддался, наверное, буржуазному влиянию, мечтал о ребенке, который связал бы нас. Имея такого отца, как Перкинс, разве она могла смотреть на семью как на нечто позитивное? Тогда я предположил, что если у революционеров не будет детей, то и революция остановится. Наверное, довод показался ей убедительным. Имя сыну тоже она придумала. Потом я узнал, что так звали ее любимую собачку. Странно. Тогда же она и свое имя поменяла — на Эльзу. Отчасти по соображениям безопасности — я достал для нее новые документы, — отчасти по психологическим. Ребенок был ее билетом в новый, революционный мир, и она чувствовала, что должна возродиться как свободная женщина.

— Вы остались вместе?

Примаков снова покачал головой.

— Понимаете, я хотел ребенка, надеясь, что он свяжет нас с Эллен. Но она, родив сына, почувствовала себя свободной на все сто процентов. Я был всего лишь мелкобуржуазным самцом. А потом стал одним из многих.

— Вас это, должно быть, сильно уязвило.

— Да, агент Симмонс. Вы правы. В лучшем случае я оставался сиделкой, пока она со своими товарищами подрывала старый мир. Я приобрел сына, но потерял ее и в конце концов в приступе отчаяния потребовал — заметьте, потребовал, — чтобы мы поженились. О чем я думал? Поддался буржуазной морали, а она не хотела, чтобы сын проникся моими порочными идеями. Шел семьдесят второй год, и «Фракция Красной Армии» была на пике активности. Москва все настойчивее требовала взять этих ребят под свой контроль. Когда я ответил, что это не в моих силах, меня отозвали, — Примаков развел руками. — Я был в отчаянии. Даже пытался похитить Мило. — Он негромко рассмеялся. — Правда-правда. Дал задание двум своим парням, но новый агент из Москвы как-то разнюхал и уведомил об этом Центр. Мои ребята тут же получили приказ — незамедлительно, если понадобится, с применением силы, доставить меня в Москву. — Он глубоко вздохнул. Обвел взглядом уже наполнившийся посетителями зал. — Так что, моя дорогая, Западную Германию я покинул под конвоем.

— Вам известно, что было дальше?

— Известно. Я по-прежнему имел доступ к отчетам и за судьбой Эллен следил примерно так же, как нынешние девочки следят за карьерой любимого певца. Суд над членами «Фракции Красной Армии» освещался всеми европейскими газетами. Эллен тогда не взяли. Вроде бы укрылась с ребенком в Восточной Германии, потом возвратилась, вступила в «Движение второго июня». В тысяча девятьсот семьдесят четвертом полиция обнаружила в Грюнвальде, в окрестностях Берлина, тело Ульриха Шмикера. Его убили свои же, товарищи по «Движению второго июня». — Примаков нахмурился. Помолчал. — Была ли там Эллен? Принимала ли участие в расправе над Шмикером? Не знаю. Но примерно через три месяца она появилась в Северной Каролине, в доме сестры. Попросила Вильму взять Мило. Должно быть, понимала, что добром все это не кончится, и защитить сына могла только так. Никаких требований относительно его воспитания не выставляла, настояла только на том, чтобы мальчика ни при каких обстоятельствах не отдавали Перкинсам. Насколько мне известно, те его и не видели.

— И потом ее арестовали.

Примаков кивнул.

— Летом тысяча девятьсот семьдесят девятого. В том же году она покончила с собой.

Джанет Симмонс откинулась на спинку стула. Перед ней прошла целая жизнь. Непонятная, загадочная, полная лакун, но все-таки жизнь. Сесть бы сейчас с Эллен Перкинс и спросить — почему? Почему она так поступала? Не понимала Симмонс и Примакова. Как можно влюбиться в психически неуравновешенную женщину? И все же… Она тряхнула головой, отгоняя неуместные мысли.

— Итак, Мило остался в Северной Каролине, с тетей и дядей. Он знал, кто они и кто его настоящая мать?

— Знал, конечно. Вильма и Тео были людьми искренними, а Мило попал к ним в четыре года — он помнил мать. Но все это держалось в тайне. Эллен считала — и, может быть, не без оснований, — что если власти узнают правду о ее сыне, то постараются использовать его как средство давления на нее. Поэтому Вильма и Тео объясняли всем, что взяли ребенка через бюро по усыновлению. Вильма рассказала мне, что Эллен приезжала несколько раз под чужим именем и навещала Мило. Они с Тео, как правило, узнавали о таких визитах постфактум. Она приходила к дому, стучала в окно, Мило вылезал, и они гуляли всю ночь. Вильма ужасно боялась. Беспокоилась, что Мило может уйти с любым, кто постучит в окно. Ему было девять, когда визиты прекратились.